Гвозди номера № 2 (200), 2022 г.

Словно солнцем тронута подкова —
так сияет зрения обнова:
медный купол медленно вдохнул
слишком много неба золотого,
выдохнул — и выгнул, и вогнул
языком младенческое слово.
Белым светом звезды говорят
от тепла до холода родного.
Звезды зябнут и до слез болят —
как начальный и прощальный взгляд
Господа, от смерти молодого.

Так умирают: остаются —
но исчезают с высотой.
И океан дрожит, как блюдце,
наполненное пустотой.
Собор вдыхает небо. Купол
вздувается, плывет настил,
как будто бог листву пощупал —
и, золотую, отпустил.

Смерть сохраняет нас —
спящему про запас:
в зарослях сновидений
долгие сны растений —
зреньем покрыв ступени,
память выводит тени
на высоту сомнений,
свет вызревает враз,
не закрывая глаз,
словно глядит оттуда,
где умирает чудо,
где в немоте и стоне,
в облаке наяву,
тоньше листвы — ладони,
тронувшие листву.

Пустота, зевота, глухота,
слепота, немотство, заиканье
проносили песню мимо рта —
пролетала птица без названья.
Призраки, опившись синевой,
тронули росу — белее мела.
Тишина опавшею листвой,
умирая в музыку, шумела.
Словно серебристая крупа,
причитала спица сквозь вязанье —
падала, вставала на попа
и смотрела божьими глазами.

Осина щиплет тишину
во всю страну, во всю длину
галактики, текущей с юга
и узнающей глубину
земного круга.
О, как летят в твоей груди
родные дни, родные ночи…
Закрой глаза — освободи
живые тьмы, чужие очи.

Долго небо каплет в бочку,
сыплет искры с наждачка.
Взгляд находит оболочку
шире божьего зрачка.
Снежной дратвой тянет строчку
без наперсточка игла —
взгляд меняет оболочку:
капля — холод — зеркала, —
отраженный, обожженный,
обмороженный, живой —
в левом сердце воскрешенный
кареглазой синевой.

Небесной шерсти вечное вязанье —
согреет кровь листвы, ее сказанье,
в осиновом волнуясь терему:
взрослеет мир навстречу осязанью,
и зреет зренье, вросшее во тьму.
Сознанье зябнет, чтоб себя увидеть
в гусиной коже звезд: и то добро —
услышать снег и насмерть не обидеть
венозной тушью белое перо.

Ангел выглянет из синицы
раздвигая, как ночь, ресницы,
тронет богу высокий лоб —
ох, какой на земле озноб,
словно воды стоят без кожи,
и березы на смерть похожи,
если с неба шагнуть в сугроб…

Память времени и глины
знает руки и кувшины
с виноградом на весу —
ласку пальцев, губ теснины
и столбы небес в лесу,
где подачкой и получкой
как нетронутый платок,
снег накинут на роток
всей стране — озябшей ручкой,
ледяной воды с колючкой
из ручья густой глоток.

Бог заглянул в окно:
было в дому темно,
было темно во мне,
как в золотом окне.
Это, конечно, Бог:
выдох-вдох,
выдох-вдох,
вдох…

Во тьме — и шепот, и шитье,
зеркальной нити потрясенье —
сознанье шелестит твое…
Подходит молча, как растенье,
к себе, распутывая след,
тень — и отбрасывает тень и
свет.
И пустота над пустотою
ресницы путает в узлы —
и как прозрение пустое
все темное и золотое
дрожит на кончике иглы.

Упала прядь зеленая со лба —
и темный лес открылся, как судьба,
и в озере небесном отразился —
распались звезд тугие короба,
и ельника раздвинулась изба —
и ты слезой с иголочек умылся,
когда открылось небо, как судьба,
и ты, в себя заплакав, оглянулся:
упала прядь горячая со лба —
и круг Вселенной медленно сомкнулся.

Но ветвь, протянутая мне
из темноты, где умирала
она в цветах и в белизне, —
одна без пламени пылала:
себя несла и подавала
своей неведомой родне —
огню в огне.

Уснули все в моей стране —
приснились богу — и уснули.
В околоземной тишине
чужие сны идут ко мне
и о вине, и о войне —
и черный кот уснул на стуле…
И зеркало лицом к стене
текло в отверстие от пули.