Литературные известия
Союз писателей XXI века
Издательство Евгения Степанова
«Вест-Консалтинг»
Подписаться  

Главная

Издатель

Редакционный совет

Общественный совет

Редакция

О газете

О нас пишут

Свежий номер

Гвозди номера

Архив номеров

Новости

Видео

Реклама

Авторы

Лауреаты

Книжная серия

Обсуждаем книгу

Распространение

Подписка

Реклама в газете «Литературные известия»

Магазин


       

Контактная информация:
Тел. 8 (495) 978 62 75
Сайт: www.litiz.ru
Главный редактор:
Е. В. Степанов




Гвозди номера № 07 (99), 2013 г.



БОРИС ЛЕВИТ-БРОУН: «ЦЕЛЬ ПРОСТА — СОЗДАТЬ ШЕДЕВР!..»

 

Известный прозаик, один из самых недооцененных писателей нашего времени, Борис Левит-Броун, — удивительный собеседник. Долгое время находясь в итальянской Вероне, он продолжает творить на русском языке, выпускает книги, следит за литературной ситуацией в России и в мире. Его произведения находят заслуженное признание. «Книжное обозрение» и вовсе назвало его писателем не просто с большой буквы, а со всех «больших»: ПИСАТЕЛЕМ. «Литроссия» отметила удивительную духовность и целомудренность, многослойность текстов Левита-Броуна. Поводом для беседы послужил день рождения писателя.

— Борис, позвольте присоединиться к многочисленным поздравлениям и задать традиционный вопрос: над чем работаете в настоящее время? Чем готовитесь удивить?
— Спасибо, Евгений! Поздравлять меня теперь если и есть смысл, то только с тем, что мне все еще не 70 и тем более не 80. А что, вполне обоснованный мотив для поздравлений, не находите? Над чем работаю? Ну идет… идет работа. Книга будет большая и злая, местами даже жестокая. Клочковатая, многоэтажная, дневниковая, хотя и роман. Я, чтоб избавить себя наперед от комплексов, просто изобрел для этой книги жанр — роман-дневник. А, может, и не изобрел, может, уже есть такой жанр, а я просто об этом не знаю. Сверх всех перечисленных «неприятностей» там еще будет роман внутри романа — ненаписанная книга внутри написанной. А еще будет там много секса, много страстей и недобропорядочности. Короче говоря, не добавит мне эта книга любви бывших сограждан, хотя на понимание того читателя, которого смею назвать моим, я искренне рассчитываю.
— Понимают ли Вас Ваши многочисленные критики? Мнения о Вашей прозе очень разнятся, не говоря уж о трактовках. Или это тоже — часть замысла?
— Никакого замысла или умысла тут нет. Вы сами, Евгений, исчерпывающе выразились в рецензии на недавно вышедший двуязычный англо-русский сборник моей прозы «Вынужденная исповедь»: «Литературный текст — не стодолларовая купюра, чтобы всем нравиться». А вопрос ваш весьма прицелен — критики, увы, большая проблема. Когда вышел мой роман «Внутри Х/Б» — ценители, не обинуясь, называли этот текст манифестом новой прозы, но лишь один, — и слава Богу, он нашелся, это серьезный филолог и журналист Владислав Иванов, — пусть и несколько лет спустя, посвятил этой книге развернутую статью в «Книжном обозрении», внимательно отнесясь к языку и образности, то есть к художественной форме, что не так уж и часто. Очень порадовала, не скрою, статья Ольги Денисовой, появившаяся в 2011 году в «Литературных известиях», на выход моей русско-румынской поэтической билингвы «Сквозь строи смятых строк», порадовала пристальным вниманием к особенностям метафизики, неологизмов, вообще к экспрессивным средствам моей поэзии. Да Вы сами, Евгений, один из немногих, в Ваших рецензиях обращаете внимание на язык моих текстов. Это для меня очень важно и ценно. Потому что если игнорировать язык художественного произведения, то чем тогда один текст ценней десяти других? Глубиной? Хм… но ведь и глубина пролагает себе пути через язык. Если мы — словесники, то слово есть для нас и средство и в большой степени цель. Не люблю Набокова, но не могу не признать его правоту: «Всякая великая литература — это феномен языка, а не идей!». Нельзя это отрицать, невозможно это отменить. Василий Иванович Шубин, философ и большой знаток поэзии, который давно и много пишет о моих книгах, поэтических, философских и прозаических, — да и не только о книгах, о графике тоже, — по определению больше склонен к анализу смыслов и концептуализированию содержательной части моих текстов. Он даже рисунки мои рассматривает прежде всего в аспекте философском и этико-концептуальном. Я чрезвычайно признателен ему за многолетнее неусыпное внимание к моим произведениям, но вот честно, Евгений… порой даже обидно, что форма, над которой работается очень усердно, языковая ткань, которая ткется со тщанием и совершенствуется многократным саморедактированием, остается незамеченной, а если замечается, то вскользь. На ваш вопрос: «Понимают ли меня многочисленные критики?», отвечу так: они чаще понимают, что я хочу сказать, гораздо реже — чего я ищу добиться и практически никогда — какими способами я этого добиваюсь.
— А разве сказать и добиться — не одно и то же?
— Нет, не одно и то же. Сказать призванный писатель практически всегда хочет одно и то же — «такова есть жизнь, хотя таковой быть не должна!». Я не исключение. Совокупностью всякого моего текста, будь то философский дискурс или роман, я говорю: «Вот такова, увы, жизнь!». Добиваюсь же я очень разных вещей. Тут есть общее, есть ситуативное. Общее — это сквозной темпоритм текста, его необходимая динамика или статика, диктуемая композицией. Ситуативное — относительная обнаженность нерва повествования, градус эмоционального накала в том или ином фрагменте, хотя я вообще тяготею к высоким температурам. И вот тут-то и разворачивается часть художественная, тут ведется бескомпромиссная борьба за изящную словесность. Это долгий процесс вычеркиваний, замен, мучительно вариабельной падежности, устранения незамеченных тавтологий, изменения графики текста. Ну и по результатам этой работы хотелось бы иметь соответствующую критику и адекватную оценку. Это был бы радостный знак замеченности моей литературной работы и, — хотелось бы верить, — моих литературных достижений. Увы, это происходит не так уж часто, хотя мне-то, наверно, грех жаловаться.
— В одном из интервью Вы сказали: «Гигантское самоутверждение, которого требует художник <…> не может быть утолено никакими сиюминутными групповыми признаниями». Какую цель как художник Вы себе ставите?
— Цель моя элементарна — создать шедевр. Просто, не правда ли? Найти наиболее прозрачную и чистую форму, которая бы вместила и донесла до читателя максимальную экзистенциальную глубину, на которую я способен его погрузить. Эту цель сознательно или интуитивно ставят перед собой все художники. Ставят всегда — достигают… хм, почти никогда. Отсюда и бесконечное страдание творчества. У меня есть философский этюд «О прощении художника», — в нем я довольно подробно разбираюсь с этой специфической клиникой художества.
Что до гигантского самоутверждения, которого требует художник, тут тоже все несложно — через свой личный творческий процесс художник говорит не с творческим союзом или художественным объединением, не с кругом друзей или группой единомышленников. Он говорт с Богом, подателем вдохновения, и со всем миром, которому предназначается свет и энергия этого вдохновения. Так что полное самоутверждение художник может получить лишь через всемирный отклик. Этого отклика ожидают все истинные художники, а получают единицы, и вовсе не всегда те, кто масштабами и уникальностью дарования адекватен такому отклику и такому самоутверждению.
— Раздается немало мнений о современной литературе, в том числе и негативные, где во главу угла ставится ее оторванность от народа. Нужно ли, на Ваш взгляд, учитывать подобные мнения (ибо: развлекая — поучай) или литература в высшем понимании слова должна быть достоянием интеллектуальной элиты?
— Развлекая — поучай? Если честно, Евгений, я вообще сомневюсь в серьезности этой установки. Как мне кажется, ничему не может литература, но художественная литература!.. учить и никого еще ничему не научила. Оторванность литературы от народа — это фальшивая, вполне бессодержательная формула. Литература никогда не отрывалась от народа, она глубинно с ним слита единством языка и ментальности, и литература никогда не была формально связана с народом, народ не читает произведения писателей. Народная культура, народное искусство возникали в народе и оставались в народной среде. Народ, если подразумевать простонародье, сам вырабатывает приемлемые художественные формы самовыражения. Их он и придерживается, их понимает и приемлет. Классическая культура, то есть культура аполлонического вектора, восходит из народных глубин и уходит, чтобы никогда уже не возвратиться. Ни Пушкин, ни Тургенев, ни Чайковский своими произведениями не были связаны с народом, хотя сами щедро черпали из фольклора. Чайковский, к примеру, писал для Онегина «народные» хоровые песни: «Девицы-красавицы, душеньки-подруженьки» или «Болят мои скоры ноженьки со походушки», — которые народ никогда не пел и не будет петь, а звучат они, как подлинно народные. Пушкинская «Деревня» никогда не была и не станет народным достоянием, хотя в ней поэт прямо касается ужасной доли угнетенного народа. Художники могут черпать в народе, но народ никогда не будет напрямую связан с их произведениями. Народность искусства в смысле «искусство должно быть понятно народу» — это гнусная большевистская провокация. С одной стороны — растлительный жупел, плодящий Иванушек Бездомных, с другой стороны — безразмерный расстрельный список, бессрочный мандат на уничтожение культуры. У большевиков такие мандаты имелись на все — на истребление собственного народа, на искоренение национальной культуры.
Литература всегда с народом. Она — его Лицо и его клиническая карта. По классической русской литературе можно изучать классические пороки русского народа и его достоинства. По сегодняшней уже меньше, потому что литература слишком долго и тщательно выкорчевывалась. Но выкорчевывался и народ, так что мелкотравчатость современного литературного героя каким-то образом верно отражает мелкотравчатость современного русского человека. Великий русский писатель современности желает привести в Россию Дана-антихриста, чтобы через потрясение показать, что стало с русским человеком за десятилетия ХХ века. А что делает Россия с великим русским писателем? Просто топит его в умолчании. Исторгает из своей остаточной культуры.
— Вы имеете в виду Фридриха Горенштейна и его роман «Псалом»?
— Да. Горенштейн создал шедевр, который как раз и показывает, до какой кричащей, разоблачительной глубины связана настоящая русская литература с народом. До такой глубины, которую Россия предпочитает не знать.
Теперь об элитах. Сегодня, когда книга перестала выполнять роль основного средства общественной коммуникации, художественная литература, конечно же, должна быть достоянием элиты. То, что есть сегодня достояние народа — городской толпы — то и не литература никакая. Нет там ничего от художества.
Это жвачка массовой культуры. Важность художественной литературы, других художеств, именно в том, что они обращаются не к толпе, а к элите… элите не столько даже интеллектуальной, сколько духовной, а значит эта элита есть. Я бы сказал так: по наличию высокохудожественной литературы, вообще по расцвету художеств, и можно определить, что общество увенчано духовной элитой. Ведь в конце концов именно элита своим восприятием и взыскательностью держит духовную планку творчества и, отторгая вульгарное, примитивное и поверхностное, не дает духовной планке пасть. В этом смысле литературная панорама, как и вообще панорама искусств современной России, свидетельствует очень тревожную ситуацию. Это ситуация не одной только России, но российское духовное опустошение поистине тяжко.
— Куда, на Ваш взгляд, устремляется литература в XXI веке и к чему может прийти?
— Ну, тут, Евгений, можно ответить вопросом на вопрос — какая вообще литература в эпоху гаджетов? Остатки русской, которые и не сладки? Я вижу на полках много толстых книг, но открывание их равноценно закрытию вопроса. Так что лучше и не открывать. Жизнь, приобретшая характер тотальной информационной интерактивности, оставляет все меньше места личному, лирическому, мудрому. Говорят все — не слушает никто. Да и, как правило, нечего слушать. Это фикция взаимности, симуляция общения при полной глухоте и равнодушии друг к другу. Общение происходит не как погружение во внутренний мир другого, а как бесконечное сообщение никому того, что не интересует никого. Мы живем в эпоху тотального информирования. Но еще гораздо меньше места эта жизнь оставляет экзистенциально нестандартному, духовно экстраординарному. Экстра­ординарны сегодня миллиардеры, звезды футбола и кино, разоблачители спецслужб и парашютисты, прыгающие с колоколен. Такова среднестатистическая глубина экзистенциального любопытства. Сегодняшняя модная литература — это, как по мне, и не литература вовсе. Это заковыристо сконструированные и безъязыко изложенные сценарии хоррор-фильмов, триллеров, детективов, фэнтези. Это тексты, которые удобно запускать в киноиндустрию, поскольку в них отсутствует Лица необщее выраженье. Там все поддается стандартной экранизации без риска потерять аромат личности, потому что нет там никаких личных ароматов. Работают не живые ситуации, — ведь в каждой живой ситуации есть неповторимое, человечески чрезвычайное, — а стандартные модели ситуаций, вполне отработанные и безжизненные. Как оживить мертвую модель? Как поднять ее до ситуации? Для этого очень много личной чрезвычайности надо вложить. Но чтобы вложить, надо иметь, а еще надо уметь посвятить себя книге, сделать процесс сочинения вдохновенным, свободным от любых коммерческих расчетов. Короче, чтбы книга стала живой, надо сделать ее своей жизнью. Чтобы сделать книгу глубокой, надо, во-первых, иметь в себе глубину, а во-вторых, иметь художественные средства, чтоб погрузить в свою глубину читателя. Наличие в твоем распоряжении художественных средств и есть твой талант, твое призвание художника слова. Книгу нельзя придумывать, надо ее рожать и ею жить. Насколько я вижу, современная литература имеет иные, вполне рациональные ориентиры и устремляется совсем в другую сторону, в сторону книгоиндустрии. Я не знаю, куда она придет, но точно знаю — там, куда она придет, меня не будет.
— Проблема мультикультурализма очень актуальна. Как по Вашему — за долгие годы жизни в Италии Вы впитали в себя хотя бы немного итальянского культурного кода? Не потеряли национальной идентичности?
— А что это такое — национальная идентичность?! Я остаюсь идентичен самому себе, каким я вырос, каким воспитался, хотя прихотями судьбы вобрал в себя многие черты западноевропейского культурного кода. Даль утверждает, что человек принадлежит к тому народу, на языке которого он думает. Ну что ж, тогда я окончательно и бесповоротно русский. Хоть и говорю на пяти языках, а думаю все на одном — на русском. В частности думаю, что мультикультурализм с грохотом провалился. Тут вот какое дело — мультикультурализм, как способность благодатно соединять разные культурные коды, возможен только внутри личности, ибо там мультикультурализм избирателен и ненасильствен. Но мультикультурность предъявляет такие требования к внутренней культуре и развитию личности, какие нельзя предъявить целым народам, в каждом из которых большинство монокультурно в самом примитивном смысле, чуждо интереса к другим культурам, ксенофобно, тяжко недоразвито. В бессильном политкорректном европейском мультикультурализме не культуры встретились, а бескультурия схлестнулись. Результат — взаимная агрессия больших количеств, категорически не жалающих ассимилировать никакие посторонние им культурные коды. Для меня сближение с Германией и Италией — колоссальное обогащение, совершенно новые языковые ощущения, целый университет цивилизованности. Не уверен, что в этом универе я отличник, но какие-то самые дикие проявления русскости мне, кажется, удалось преодолеть. Ну и потом, итальянский культурный код был заложен во мне еще со времен искусствоведческого факультета. Для историка искусств Италия — страна вне конкуренций. При этом я по-прежнему думаю по-русски, пишу по-русски, творю музыку русского языка, безграничного в своих сокровищах, неисчерпаемого в своих возможностях. Однако сверх всего есть нечто более глубокое, корневое, что предопределяет мою национальную идентичность, не отменяя ни моей ментальной и эстетической русскости, ни благоприобретенных черт европеизма. Это моя фамилия, велением которой я отношусь к колену Левия. Русский мир никогда не давал мне об этом забыть.
Ну вот все это вместе взятое и составляет мою национальную идентичность. Потерять ее… хм, по-моему это просто невозможно. Мне ничто не мешает хранить мою национальную идентичность, будучи человеком мира. Проблема потери национальной идентичности, Евгений, это проблема изначального дефицита идентичности. Ведь серьезная идентичность закладывается духовно и культурно. Человек духовно незрелый, культурно неразвитый, собственно, и не имеет крепкой национальной идентичности. Значит и ставить вопрос об утере идентичности нельзя, ее не было, нечего было утрачивать.
— Взгляд из Италии на Россию — какой Вы видите страну в свете последних политических событий? Какой видится страна в мировом сообществе? Меняются ли мнение и отношение к ней?
— Ну, мой личный взгляд спокойный. Просто мне «до боли ясен долгий путь». Куда он приведет, не берусь гадать. Мне с моей стороны нравится спокойный Сванидзе, методично вбивающий гвозди в гроб советизма и сталинизма, и совсем не нравится истеричный Кургинян, осатанело реанимирующий труп социализма и гальванизирующий тени пошлого. Многое не нравится, но путь далек… и Россия его так или иначе пройдет. Наблюдая политические баталии на ток-шоу, постоянно ловлю себя на одной и той же фразе Михаила Жванецкого: «Путь к веселию трагичен, но мы его прошли!». Судя по Проханову, не до конца еще прошли.
В мировом сообществе такой гигант, как Россия, всегда будет играть ключевые роли, это не вызывает у меня никаких сомнений. Итальянцы, насколько я знаю, очень тепло говорят о России, они вообще люди теплые и открыто дружественные. Обсуждают дружбу Путина и Берлускони, а Берлускони называют «Берлуска» — когда с досадой, когда с симпатией. О России зедсь плохо не говорит никто. Тем досадней, когда бываешь в Москве (а мне случается бывать!), слышать, и довольно часто, в разговорах об Италии выражение: «эти макаронники». Что-то есть постыдное в этой грубой надменности, к тому ж и ни на чем не основанной. В своей маленькой Италии, помимо того, что едят макароны и, кстати, на этих макаронах сохраняют великолепную физическую форму до глубокой старости, «эти макаронники» сотворили такие чудеса вдохновения и красоты, каких не сыщешь больше нигде. Бесчисленным этим чудесам благоговейно поклоняется Старый и Новый свет по обе стороны Атлантики. И при всем том в итальянцах нет надменности, нет снобизма в отношении народов, ну, скажем, с менее удавшейся судьбой и менее древней культурой. Невозможо представить себе из уст итальянца в отношении России что-нибудь вроде: «questi ubriaconi inveterati» — «эти горькие пьяницы». Хотелось бы и соотечественников моих выдеть на таком же нравственном уровне.
— Ваша книга «Вынужденная исповедь» — некий синтез поэзии, прозы, размышлений. Что Вы как автор хотели передать таким сочетанием? К чему привести читателя?
— А жизнь и есть синтез поэзии — ее в жизни очень мало, прозы — ее в жизни полным-полно, и размышлений о том, почему мы, столь очевидно сотворенные для света поэзии, имеем жизнь столь мрачную, столь непролазно прозаическую. Мои книги не придумываются и не разрабатываются по стандартным моделям. Они продиктованы прожитой жизнью. В сборник прозы «Вынужденная исповедь» вошли три кошмара моих советских лет: повесть «Анкета», так сказать, кошмар с размышлениями, «Маленький Мук» — кошмар-гротеск и саморазоблачение, и, наконец, кошмар-сон, который так и называется — «Кошмар», скрупулезно восстанавливая действительно приснившийся мне сон. Духовно контрастирует с этими тремя кошмарами небольшой и поэтический по сути, хоть и прозаический по форме, этюд о барселонском гении — Антони Гауди, загадка которого неподвластна перу. У меня не было намеренья сознательно вести куда-то читателя — моральных парадигм художественная проза не выдерживает, она просто теряет художественность. Да это и ни к чему — сама прожитая жизнь, если она рассказана художественно и со вниманием к внутреннему миру, содержит в себе всю возможную экзистенциальную полноту, включая и нравственные основы.
— Насколько велик процент автобиографичности в Вашей прозе? И вопрос, волнующий многих и начинающих, и маститых писателей — погружение в мир персонажа, отождествление себя с ним — необходимость? Вы проживаете несколько жизней, выписывая тот или иной мир, или живете только своей (заглавного персонажа)?
— Процент автобиографичности очень велик. Погружение в мир персонажа — это и есть мое целожизненное самопогружение. Погружаться в других — пустое дело, ничего мы не знаем про других и не можем себя с другими отождествлять. Мы можем описывать их поведенческие феномены, даже анализировать их психостереотипы, но сущностей, ноуменов, которые ими движут, мы не знаем и знать не можем. Человек психически познаваем, поведенчески предсказуем, но духовно непрозрачен. Только духовность художников открывается нам отчасти через их творения. Духовное высказывание — вот чем ценен художник! Насколько скорбен Моцарт вопреки его признанной солнечности, мы узнаем из сицилианы к фортепьянному концерту No. 23 A Dur. Так становится Моцарт для нас духовно познаваем. Внутренне я абсолютно против сочиненных персонажей! Скорей всего это объясняется тем, что изначально, так сказать, онтологически, я — поэт. Ничего я не знаю кроме себя: ничего не знаю о приятелях, с которыми общаюсь, ничего не знаю о женщинах, которых обнимаю. Как ни странно, больше всего я знаю о троих — о себе, о Боге и о дьяволе. Возможно потому, что это в глубочайшем смысле одно и то же.
— Ого, Борис! Вы не боитесь брать на себя так много?
— Нисколько, Евгений! Я беру это на себя, как может взять любой человек, имеющий знакомство с собственным внутренним миром. Не потому, что я Бог, а потому, что Бог — это все, что даровано мне, что вложено в меня, как сокровеннейшая спонтанная человечность, что хранится и действует во мне живой непроизвольностью желаний, восторгов и слез. Дьявола же я узнаю по тому, что борется во мне с моей человечностью. Такого, увы, немало, и потому могу сказать, что дьявола я «знаю в лицо».
Моя проза, Евгений, это проза обо мне… но это и проза о мире, мною переживаемом. Есть у меня единомышленники. Например, Юрий Олеша в «Ни дня без строчки» выразил практически дословно мое ощущение. «Мне кажется, что единственное произведение, которое я могу написать как значительное, нужное людям, — книга о моей собственной жизни!» — так он сказал. А вот вам Лермонтов, он от самой юности моей благословил во мне пристальность внимания к собствепнной душе: «История души человеческой, хотя бы самой мелкой души, едва ли не любопытнее и не полезнее истории целого народа…». Веруя в то, что моя душа — а вдруг!.. — не самая мелкая, я и пишу под разными заглавиями ту единственную книгу, книгу о моей собственной жизни, которая, надеюсь, может быть чем-то значительна, чем-то интересна людям.
— Как-то Вы сказали, что после Платонова можно читать только Платонова. Получается замкнутый круг. Или цикл. А Ваше творчество? А творчество других мастеров пера? Как оно может войти в означенную Вами парадигму?
— Приближение к предельным высотам духа всегда замыкает круги и пресекает пути. После встречи с совершенством испытываешь некоторую подавленность. То, что я сказал о Платонове, касается меня лично.
Я действительно с трудом читаю после того, как Платонов вошел в мою жизнь. Даже такой могучий талант, как Фридрих Горенштейн, воспринимается лишь ярчайшими достижениями. Но его «Псалом» выдерживает проверку Платоновым. Люди разны и вкусы разны… Я могу сказать, что для меня лично парадигма Платонова в словесности остается нерушимой. Пусть простят меня все те, кого я не могу и уже не смогу читать. Впрочем, я ведь тоже вынужден прощать всех тех, кто меня никогда читать не будет.
— Спасибо за интереснейшую беседу. Еще раз с Днем рождения.
— Спасибо и вам, Евгений, за вопросы, на которые интересно отвечать.

 

Беседу вел Евгений СТЕПАНОВ

 




 
 




Яндекс.Метрика
      © Вест-Консалтинг 2008-2022 г.