Гвозди номера № 01 (93), 2013 г.

«Видения земли» — стихотворение Максима Лаврентьева в журнале «Зинзивер» (№ 9 (41) / 2012) тождественно названию его книги поэм и стихотворений, вышедшей в издательстве «Литературной России» в том же году.
Видения — это не только взгляд, но и система взглядов. Вообще, Максим Лаврентьев — неуживчив. Расставания с «Литературной газетой», где он работал одним из редакторов и «Литературной учебой», в которой он и вовсе занимал пост главного редактора, — безоблачными не назовешь. Своеобразный кодекс чести (своеобразный — хотя бы потому, что у каждого кодекс чести — свой) делают Максима Лаврентьева близким другом (часто — идеологически) для одних и персоной нон-грата для других. При этом за скобки выносится своеобычный (привнесение своего в обычное) талант этого поэта.В рецензии, опубликованной в «Детях Ра» (№ 12 (98) / 2012), Сергей Арутюнов говорит о Лаврентьеве следующее: «В стихах Максима читателю явлена поэзия, в которой поэт первичен, а предметы и явления отстают от его души ровно на величину его лирической значимости. Максим вряд ли сможет оправдать свою изначальную книжность так, чтобы эти оправдания удовлетворили суетное и неприглядное столетье: во-первых, ничто по большому счету не нуждается в оправданиях, а во-вторых, из книжности он все эти годы рвется на вольные просторы национальной поэзии, где книжность в качестве краеугольного элемента традиции как минимум вторична».
Мне кажется, это не совсем так. Лирическая значимость перерастает в лирическую зависимость, несколько игрушечный мир (тут Арутюнов прав — это пресловутая книжность), сглаженный, выверенный текст тяготеет к вышколенной «классичности» формы. Но первичны не поэт и не поэзия, первично — видение, мировоззрение.

В описательности, максимально приближенной к разговорному жанру, бытопись и выведенные пейзажи — только внешний слой (к этому же относятся и биографические подробности, исполняющие порой декоративную функцию). Гораздо интереснее — приметы времени, быт не сам по себе, а наложенный на вполне конкретную эпоху, уже — страну, год, непосредственную дату: 14-15 мая 2012 года. Здесь и только здесь появляется нищенская свобода редактора «Литучебы», «болото, засыпанное мусором» — напоминающее о самой смерти — на месте бывшего детского лагеря и т. д. Метаморфозы места конкретного (лагеря) и страны как таковой — тема стихотворения. Причем обязательно с фиксацией в определенной точке (эту функцию выполняет проставленная автором дата), поскольку до нее (в то время как незадачливые друзья-грибники ехали в звенигородские места) Лаврентьев рассказывает о судьбе многострадального кусочка земли — оставшегося в памяти. Нет нужды пересказывать как из практически «намоленного» детскими забавами места лагерь год за годом приходил в запустение.
Напрашивающаяся метафора — не та ли «мерзость запустения» надо всей землей русской? Образно-метафорический ряд стихотворения «соглашается» — та же. Это и неудачная «грибная охота»: «две-три старых/ червивых сыроежки, да масленок/ попался подозрительного цвета…», и «драматическим» образом начавшийся дождь, и переход от «места жизни» к «месту смерти» — имею в виду сам лагерь.
Вообще бытовая тема, переходящая в государственную — свойственна высказыванию Максима Лаврентьева. Некая аристократическая тоска, ностальгия по утраченному, заставляют многое видеть в приглушенных тонах. Если Сергей Арутюнов мне напоминает рыцаря без страха и упрека, готового к сражению за свой идеал в любой момент (даже если враг — вымышлен), Максим Лаврентьев — скорее аристократ, предающийся ностальгии, но готовый в любой момент поддержать друга Арутюнова. Правда, по прочтении сборника, мне было не совсем понятно — словом или и словом, и делом?