Литературные известия
Союз писателей XXI века
Издательство Евгения Степанова
«Вест-Консалтинг»
Подписаться  

Главная

Издатель

Редакционный совет

Общественный совет

Редакция

О газете

О нас пишут

Свежий номер

Гвозди номера

Архив номеров

Новости

Видео

Реклама

Авторы

Лауреаты

Книжная серия

Обсуждаем книгу

Распространение

Подписка

Реклама в газете «Литературные известия»

Магазин


       

Контактная информация:
Тел. 8 (495) 978 62 75
Сайт: www.litiz.ru
Главный редактор:
Е. В. Степанов




Гвозди номера № 11 (91), 2012 г.



Писатель Александр Файн и новая форма рассказа

 

Современная русская проза переживает очередной виток развития. Спал ажиотаж вседозволенности, сократились тиражи и — как следствие — аудитория читателей. Завершен определенный цикл. Новая проза не может быть такой, какой была несколько лет назад. Законами рынка скованы детективы/любовные романы/фантастика, из литературы создается продукт. Но продукт — даже трижды талантливый и качественный — не двигатель прогресса, он настроен на результат, на максимальное соответствие ожиданиям аудитории. Он — нужен. Но нужна и новая литература, освободившаяся от свобод времени, от анекдотичности, от иллюзии постмодернизма.
Одним из перспективных путей развития рассказа мне видится рассказ-судьба, предложенный Александром Файном, чья книга «Среди людей» попала в уходящем году в лонг-лист «Большой книги». Почему, собственно, рассказ? Вопрос не праздный, поскольку растущий — стремительно — поток информации инициирует скорость во многих жизненных процессах; удивительнее, отчего роман остается доминирующей формой. Отсутствие новеллистов, склонных к минимализму (во всяком случае — массового явления), определенным способом сокращает и читательскую аудиторию. Не потому ли читатель с опаской берется за «толстую книгу», резонно опасаясь погрязнуть в хитросплетениях очередной семейной саги или интеллектуального романа? Или предпочитает легкое чтиво, проглатываемое на ходу?
Динамика жизни предполагает динамику чтения (но, не творчества!). Проза Александра Файна отвечает тенденциям времени. В книге есть и повести, и два драматических произведения, но хотелось бы заострить внимание именно на рассказах, на творческом методе, предлагаемом необычным писателем Александром Файном.
Необычным — хотя бы потому, что за перо он взялся в солидном возрасте — на восьмом десятке. И задался целью написать не мемуары (мемуары — двоякий жанр, в котором автор в любой ситуации оправдывает свои поступки), а сказать новое слово в литературе.
Дерзко.
Но возможно — особенно в эпоху перемен, в эру литературного безвременья. Да и сама книга «Среди людей» при всей жесткости текста (герои — люди трудной судьбы, постоянно находящиеся перед нелегким моральным выбором) — гимн человечности, попытка сосредоточить в человеке то человеческое, что выпрастывает из-под него век. Век-волкодав (сменяемый, увы, веком-интернетом).
Детство писателя прошло на Колыме. Много пик сломано, много сюжетов пересказано — от слегка циничного довлатовского, до шаламовского, солженицынского и т.  д. Взгляд Файна (естественно, он не мог пойти тем путем, что проложен до него) — не на ситуацию, в которой оказались люди, а на людей, которые оказались в определенной ситуации. Взгляд психолога. Взгляд, при котором нет однозначно отрицательных или положительных героев. Вот и — стереотипно мерзавец, начальник лагеря — отпускает Дарью, заключенную-полюбовницу, со словами: «Иди к людям, не то сгинешь шалавой» («Не оступись, доченька!»). Он оберегает ее как может, жалеет, на сколько способно шершавое лагерное сердце. Он — человек, брошенный в жернова истории. Оправдание ли это? Семён Липкин как-то сказал об Александре Фадееве: «…и предсмертная речь (возможно, имелся в виду его предсмертный звонок сестре, и слова писателя: «Они думают, что я могу что-то сделать, а я ничего не могу» — В. К.), и самоубийство Фадеева суть выражение доброго начала в этом человеке, осужденного стать жестоким. Его самоубийство не грех перед Богом, а желание искупить смертью свои грехи».
Осужденного стать жестоким.
Это ключевые слова и — возможно! — их можно применить к целому ряду условно отрицательных персонажей Файна. Потому что они человечны в своей жестокости. Дарья, готовясь прыгнуть под поезд, в первую очередь задумывается о машинисте: чтобы не осудили невиновного, не поломали жизнь (при этом, правда, позабыв о душевной травме).
На без малого двадцати страницах — жизнь человека от рождения («уроженка певучих донских степей») до нелепого возвращения в стан своих в годы войны, когда линия фронта разделила военное прошлое и лагерное будущее и, наконец, до жизни после…
Забота о будущем дочери «молодым оно нужнее» — цель жизни бывшей заключенной; дочь — продолжение Дарьиной не сложившейся жизни. Она уходит, чтобы не мешать, не тащить прошлое и болезни; открывает дорогу вперед с одним-единственным советом: «Не оступись, доченька!». Эта особенность: человечность вопреки всему, — отличительная в прозе Александра Файна. Перед нами — судьба человека; мы застаем его на том или ином этапе пути, как правило, ключевом, преломляющемся.
Вот и Николай Иванович («Зять Николай Иванович»), пустоборех, спорый на язык, а не на дело, столкнувшись с реальной проблемой, тут же сник, — король оказался голым! Дутое величие пало к ногам и — самое страшное — сам для себя зять в одночасье осознает, что он — никто. Падение с самопровозглашенной вершины оказалось куда жесточе трезвого взгляда на изначально жестокую жизнь.
Александр Файн уверен, что в рассказе историческое начало должно быть соединено с человеческим. Метод, конечно, не нов. Ново отношение прозаика, выстраивающего рассказы по схожему принципу — эпизод «из настоящего» предваряет погружение в прошлое с последующим возвратом ко времени действия. Таким образом, создается понимание, как, из-за чего и почему протагонист стал тем, кем он стал.
Быть может, именно нежданная человечность начлага не дала умереть человеческому и в Дарье? Или, может быть, верность, святой закон дружбы не дали переступить запретную черту Александру (Шуре), герою рассказа «Часы идут»? Школьниками Шура и Дод, товарищи-однокашники, влюбляются в Нину. Но Шура… на полшага отстает от товарища. Тут и золотая медаль против серебряной и успехи в спорте… А девушка явно благоволит «более слабому».
Но так быть не должно! Как можно за спиной у друга отнять самое дорогое?! Только в честном поединке; благородно, по-мужски. Шура исступленно тренируется, на горизонте маячит поездка в Софию, звание мастера спорта… Арест «банды заговорщиков‑врачей» ставит крест на успешной спортивной карьере. Пресловутый еврейский вопрос лишает и грядущего звания, и возможности поступить в желанный вуз, и…
Годы спустя старые товарищи встретились. Нины уже нет в живых, но старые раны кровоточат. Исповедь Дода (а он-то знал, кого на самом деле любила его избранница), прощение Шуры — это все-таки из прошлого. А в настоящем новый — последний? — друг: будильник Вася, отмеряющий время и жизнь, который не променяет и не предаст. Это тоже метафора. Одушевление бездушного («бездушного?) предмета на фоне теряющих духовность людей.
Рассказ-судьба — найденная ниша для Файна-литератора, не только объединение художественного и жизненного (о чем уже сказано), но и — случаи, входящие в парадигму судьбы. Она извивается, преломляется в ключевых точках, остается цельной только в пределах изменения мировоззрения персонажа; полученный опыт отражается и на поступках, и на мотивах, и даже на речи. Работа над «голосом» персонажей ведется Александром Файном скрупулезно. Это в традиции русской литературы.
Но Файн заботится не только о естественности говора, его цель — чтобы персонажи разных социальных групп (да и внутри них) разговаривали инаково. На небольшом пространстве рассказа это проследить не так просто, потому для примера воспользуемся одной из повестей — «Прости, мое красно солнышко». Мало того, что представители разных поколений и городов (Киев — Москва) говорят своеобычно, «голос» становится психологическим инструментом. Но не продекларированным (как то нередко бывает в средней по уровню прозе), а подтверждаемым поступками. Скажем, с Наталией заглавный герой ведет себя не только как умудренный опытом любовник, а защитник, отец; с Ириной — получает возможность поговорить о давней страсти — музыке, и практически явственно ощущается, как загораются глаза и т. д. «Речевой портрет» — признак хорошей прозы, особенно, когда в особинках речи кроется характер и, что главнее, образ. Как, скажем, тещи («Зять Николай Иванович») с ее неповторимым народным говором, но не общенародным, а индивидуальным, тещиным.
«Голос», поведение, накопленный опыт — выходцы из судьбы. В рассказе «Медаль» автор задачника по физике Федор представлен к медали. Но чтобы получить ее, необходимо обойти сотни однотипных кабинетов, вновь и вновь удлиняя маршрут, окончательно заплутать в бюрократической махине, схлопотать инфаркт… лишь для того, чтобы получить скупой ответ: время упущено, медали не будет. Но в какой-то момент не он ощущается главным персонажем, а его непосредственный начальник, Станислав Сташевский, человек с обостренным чувством справедливости, повидавший в забоях немало «враждебной» интеллигенции. Людей достойных, выплюнутых страной на обочину и растоптанных там.
И потому, видя, как рушится жизнь подчиненного (медаль также становится метафорой — недостижимой, но прекрасной целью), он обещает приложить максимум усилий, чтобы справедливость восторжествовала. Это ключевое слово — справедливость. И веришь Сташевскому не только на слово; слезы его — воспоминания о безвременно сгинувшей Марийке, да и всех неправедно обиженных дают понять — он сдержит слово. Расшибется, а добудет Федору медаль.
Ключевая задача, которую ставит перед собой писатель — показать историю страны в судьбах людей. Не историю шальных девяностых и новой идеологии 2000‑х, а тех предвоенных и послевоенных лет, о которых он знает не понаслышке, которые впитал, а после поместил на страницы книги, заселив своими же персонажами.
Эпоха оживает, а потому и название книги «Среди людей» оправдывает самое себя. Образы отходят на второй план; в этой прозе больше жизни, чем образов. Что говорить, жизнь — самый яркий образ, порой не броский, но поди раскуси ее! Трагедия генерала («Дуська») в том, что он не смог до конца принять современный мир и уклад жизни. В памяти — борьба за кусок хлеба, цель — выживание. В настоящем — должность советника в ЗАО. Борьба за идею завершилась схваткой за ресурсы (электрификация обернулась монетизацией), к которой он не то, что не был готов, — душа не принимает.
Перед выбором (принятия/не принятия) встает и герой рассказа «Решение» Николай. Этот рассказ — переработка повести «Прости, мое красно солнышко», только герой, благодаря нескольким штрихам, из скорее слабого становится скорее сильным. В «Красном солнышке» непринятое решение (протагонист отпустил любимую женщину) повлекло за собой череду печальных последствий, в «Решении» он же, подавляя эго, предлагает избраннице руку и сердце. В рамках нашей статьи не столь важно, что описаны разные любовные истории (в данном случае это, скорее, фон), гораздо интереснее проследить за последствиями принятых/не принятых решений. Действие, которое персонаж принимает в прошлом, неизбежно отражается в будущем. И пускай «резонанс» в «Решении» неизвестен, важен сам факт морального взросления персонажа, способного на решение и на последующую ответственность. Эта бисюжетная развилка показывает и дискретность наших поступков, когда порой хочется отмотать назад, да уже нельзя, а заветной клавиши save/load под рукой нет. Так и в прозе Файна — человек «здесь и сейчас» может быть и хорошим, и плохим — как того требует сюжет. Но однозначность — не свойство героя, с течением времени он меняется (человек — и слабый, и сильный одновременно!), и поведение его зависит скорее от ситуации. Разве что опыт накапливается.
Отличительная особенность — проникновение в живую (обязательно дискретную!) психологию героев — помогает сделать их живыми, трехмерными, более правдоподобными. Отчасти это следствие тисков времени, о чем мы уже говорили. С другой стороны, — естественное приспособление человека и его естественное же неприятие подонковости. Действие повести «Мальчики с Колымы» происходит на фоне страшных для страны событий. Но показаны они глазами ребенка, для которого Колыма — родина, а 30‑е годы — детство. Он не умеет анализировать, не разбирается в большой политике. Он живет в своей среде, где рамки добра и зла другие, нежели у взрослых, и страшный образ Колымы представляется естественно-привычным. Но от этого взгляда берет оторопь.



*   *   *

 

Перечисленное — эпизоды жизни страны, показанные Александром Файном и поделенные на несколько рассказов‑отрезков, рассказов‑судеб. Полагаю, малая популярность рассказов — явление временное. Отбор искусственный заменится отбором естественным, и рассказ завоюет утерянную нишу. Поможет ему в этом, в том числе и Александр Файн, удачно совместивший «монументальность» с минимализмом. Еще одно соединение — истории и детали. Множество мелкой моторики приходится здесь как нельзя кстати. Жизнь Рафаэля Огалкина («На пенсии») складывается из множества эпизодов‑деталей, характеризующих наше недавнее прошлое. В условиях духовной несвободы творческому человеку приходится ставить достижимые цели, требующие, однако, предельной мобилизации и трудолюбия. Сделать выбор само по себе не просто (особенно, когда не до конца уверен в себе), но Огалкин рискнул:
«Спустя год после окончания училища Рафаэль стал солистом Пермского театра оперы и балета, а на гастролях в Москве его увидели и предложили место в труппе Первого Театра Страны. Еще во время учебы между Рафаэлем и однокурсницей-красавицей Людмилой сложились взрослые отношения. Когда они оказались в одной труппе, молодые артисты, не сомневаясь, понесли заявление в ЗАГС.
Не одну ночь молодожены обсуждали полученное Рафаэлем предложение. Принять его и ехать одному — конец любви и семье, принять и ехать вдвоем — конец карьере Людмилы, отказаться — не использовать шанс, который дается не каждому и то раз в жизни».
Выбор в пользу карьеры взамен семьи — суть честолюбия, которое подпитывается успехом. Цель — звание заслуженного. Но на пути развилка: или переход в стукачи, и тогда вот оно, заветное, или прозябание на вторых ролях. К счастью (или к сожалению, кто сейчас разберет), Огалкин-старший, убежденный ленинец, не терпел непорядочности и лжи. Это качество было унаследовано и Рафаэлем. Как следствие, Огалкин лишился перспектив на звание, да и карьера/жизнь пошли на спад.
Таким образом, человеческое и эгоистичное в очередной раз стали взаимоисключающими качествами. Рассказ о человеке трансформировался в рассказ о стране и людях, в ней живущих. О тех, кто честно шел вслед за «светлой мечтой» и тех, что предавал родину каждым новым обманом (как это похоже на наше настоящее!). Лишившись заветной цели, Рафаэль не то, что пошел по наклонной, — потерял внутренний стержень; ему стало не за что бороться. Рассказ Файна много глубже судьбы отдельно взятого человека, он о том, что стало со всеми нами и как мы к этому пришли.
Не только мы. Время новых рассказов — новой прозы — пришло. Неизвестно, утвердится ли форма, предложенная Александром Файном, и многих ли найдет последователей (полагаю, что найдет), но то, что требования к рассказу будут видоизменяться — совершенно точно. Сравнение с газетными публикациями уместно. Если раньше человек мог себе позволить вникать в многостраничную аналитику, теперь это прерогатива узкого круга профессионалов; читатель сосредотачивается на заголовках, максимум — лидах, погрязает в многомерной инфографике, интересуется больше фотоиллюстрациями, нежели текстом. Налицо сжимающиеся рамки информационного повода (при расширяющемся информационном потоке), и мерилом таланта журналиста становятся не стиль и аналитическая база, а способность привлечь, увлечь и не отпустить. На максимально сжатом пространстве.
Аналогичные процессы происходят и в литературе. Книга — это товар, и невозможно продать даже трижды талантливую вещь, если она не заинтересует читателя, если он не возьмет ее в руки (не отложит, прочитав несколько страниц).
Можно апеллировать к снижению планки, к падению читательского интереса, но законы рынка никто не отменял — гениальная идея окажется непознанной и непринятой, если с ней никто не ознакомится.
Что говорить, если эпистолярный жанр, востребованный еще десять лет назад, ушел практически безвозвратно. Раньше писали письма, теперь — смс. Разговоры о коллизиях жизни, личных проблемах, занимавшие некогда десяток рукописных страниц трансформируются в десяток слов. Налицо кризис живого общения. И, как следствие, восприятия информации.
Кризис или — новый виток развития?
Как бы то ни было, все эти процессы предопределяют неизбежность литературной трансформации, формирования нового языка (об этом еще в 2002 году говорила Марина Кудимова в интервью Татьяна Бек) и — жанровой системы.
Рассказ-судьба — не новая форма романа, это метод (нахождение в прошлом причин-мотивов нынешних поступков; судьба страны на фоне судьбы одного-единственного человека). И он явно глубже многочисленных рассказов‑однодневок, рассказов‑анекдотов, в изобилии расплодившихся в Интернете да и в печатных СМИ. Естественно, что рассказ изначально не предполагал той глубины, где трансформируются образы персонажей, где происходит реальное, а не декларативное их развитие. В условиях ускорения информационных потоков, это становится возможным. Необходимым ли? Проза Файна имеет своеобычное послевкусие, соединяя три необходимые составляющие — стиль, содержание и новизну. Судьба редко балует нежданными подарками, скорее — через преодоление мыслимых и немыслимых преград. Особенно в XX веке. Особенно в нашей стране. Рассказ-судьба невозможен без деталей, которые дают точное представление о профессии, социальной среде и эпохе — характеризуют исторический момент с самых разных сторон.
Рассказы Файна именно такие. Рассказы-судьбы. Печальные, но поучительные. Опыт, как известно, самый лучший наставник. Жаль, что он слишком дорого берет за уроки.

 

Владимир КОРКУНОВ



 
 




Яндекс.Метрика
      © Вест-Консалтинг 2008-2022 г.