Гвозди номера № 11 (233), 2024 г.

все спасенное сердцу дороже:
оттенок апрельской зари
дерево в запертой башне

все прихваченное без спроса
и тихие шорохи

это сердце твое
роет нору под корнями
маленькими сизыми лапками

рядом солнце стоит задрав голову

Возможно, и ты,
когда привяжем к сосне и отнимем
костяным рубилом язык,
вспомнишь тайное имя солнца,

в необожженных сосудах памяти
голоса достаточно тихие, чтобы быть голосами богов,

остроконечные,
как удары сердца.

по языку пламени
шаман карабкается на небо
где накренились
льдисто-зеленые чертоги лета

зелеными рукавами
деревья обмахивают луну
уставшую сторожить двери
в чудесное царство исчезновений

пять слишком светлых снов
лету быть еще долго
и тело прозрачнее мира

Не расступятся, не рассядутся ветви —
не дотянется взглядом озеро
до легкой птицы в твоем —
и только твоем — небе...

воструби,
воструби в полые кости
падчерицы отправленной за спичками,
чтобы в еродиевом гнезде
встрепенулось солнце,

и когда будет гореть твой лес,
взойди на самый высокий пригорок,
бей берцовой костью по умбону щита,
задрав голову к высям
седого июня.

Сходишь с поезда в желто-синюю весну,
не говоришь ни слова, но тебя слышат старые травы;
и жизнь, куда книги вплывают как облака,
похожа на город, сгорающий
по мановенью лепестка незабудки,

и остаются лепестки и плейлисты
и те, чей путь светится сквозь редколесье.

Если сложить вместе тепло всех объятий,
наверное можно расплавить металл.

Нечто пыталось выбраться из реторты,
пока не превратилось в жидкость и взвесь,
оставив губную помаду на стенках
и отпечатки ладоней:

нам дана философская сера,
хмурая белизна порошков,
нам является тот, кто смотрел
из окон всех городов, юный бог,
играющий на колесной лире,
гибкий, как стрела охотника на луну;

укус осы искрится под кожей
увиденным из космоса мегаполисом —
местом, где кирпичи, обкатанные морем,
высиживает красная птица и народы
на блюде подносят перезрелый виноград
великому доброму змею;

когда все остальное —
               твое сердце, —
ищи его среди сверленых камней
на оружейном дворе дьявола,
пока выкипает солнечный свет
из золотой чаши безумца,

в динамике гормональной секреции,
в переливах психических процессов,
в голосе, звучащем
в пустой комнате.

Те люди верили, что листва — это Бог,
и осенью плач стоял в их поселениях,
ибо умирал Господь, чтоб воскреснуть
в холодном северном мае;

это согласие, до самого конца неизвестное
третьему отделению императорской канцелярии,
так и сгинуло в своих лесах и шепчущих трясинах;
и ветры собирают листья в пригоршни
под сонными звездами.

Так
нависает над человеком
его страна:
прибывающие птицы
вытесняют небо
и кружат, свиваясь
в гомонящий птицеворот,

и воронка утягивает
в весну. Этот город погибнет,
и купола его распустятся бутонами,
а пока шелестит
книга с отпечатком копыта,
и раскачиваются в колоколах
била кистеней.

Старик тянет невод из-за края мира,
а в его дому никто не слышит,
как смерть кричит со стропил странным голосом;

все чудесное и все, что должно помнить,
вечно ускользает из рук, как синий клубок,

а вокруг холодящие звезды,
август раздувает на яблонях угли божеств.

По шатким мосткам через лето, кустистое, лиственное
как стихотворение, написанное компьютерной

программой,
идет тишина в синем кафтане, а у нас на кухне
ортодоксально андеграундные пельмешки,
и варит щи матушка-крапива; у крыши нашего дома
16 скатов, как граней у стакана, над ней

синее-синее
солнце июньской ночи.

Надвинув шапки на глаза, весенние ездоки облаков
выжимают бороды на город; по улицам люди
носят столбы, на столбах — провода,
в проводах говорит

неожиданно сильным голосом прошлое —
камешек
потерялся в латунной трубе