Гвозди номера № 10 (220), 2023 г.

Давно не чту ни вождей, ни чина.
Но есть в миру, что столь многолюден,
не шанс, а, может быть, лишь причина
найти особого homo ludens*.
Не чудодея и не мессию,
не супермена в седьмом колене,
но человека природной силы
и капитана своих волений.
По искре взгляда, по стилю жеста
искать Зачинщика, VIP-персону,
из тех, кто крепок причинным местом,
умом, пером, мастерком масона;
умеет делать добро, сюрпризы,
попытки, вещи и личный выбор;
кладет начала, концы и визы,
а то и камни — при слове «рыба»…
И он готов, коли что, к расчету,
и он спокоен всегда к награде.
А если спросят, какого черта
он тут находится и играет,
во что и с кем, из каких коврижек —
таким об этом и знать не надо.

Когда — подале, когда — поближе —
он слышит голос своей монады.
Она, голубушка, лучше знает,
зачем жильем себя наделила,
почем ему эта боль зубная,
которой группы его чернила.
Свою решимость на красном, четном
и блок, всегда для него опасный,
он ставит именно против черта
во всех личинах и ипостасях.
Он дарит миру с себя по нитке,
мешая аду, поодаль рая,
играя Гессе, Шекспира, Шнитке,
судьбой и жизнью своей играя.
…Азарт и смелость сильнее тягот,
да только это не те лекарства,
пока Косая стоит на тяге
и бьет на выбор себе бекасов.
А значит — верьте или не верьте —
среди забот о любви и корме
играть приходится против смерти
в ее отвратной и пошлой форме.

Хотел бы стать не жрецом, скорее
простым статистом его мистерий —
но лишь бы вымпел единый реял
над мистагогом и подмастерьем.
Сыграть хоть тайм, непреложно помня,
что в этой лиге хотят не славы,
прийти хоть словом ему на помощь…
Когда маэстро отправят в аут —
играть без правил, играть без судей,
ножу ответить своим дуплетом,
отдав ферзя, (да игру, по сути)
не горевать никогда об этом…

А у надежды — чудная доля:
она старается тихой сапой
оставить оттиски на ладонях,
пометить лица секретным крапом.
Приметой блеклой и ненадежной
она кочует по всем обновам.
Но мне она — на любой одеже
звездой Давида, тузом бубновым,
шевроном, бляхой и голограммой,
значком партийца, цветами клана.
И вот на прочных и многогранных
ищу отличку такого плана:
пешком по будням, с горящей плошкой
(пространство — здешнее, время — наше),
чтобы вести игру не оплошно,
чтобы при встрече своих спознаша.
* Человек играющий (лат.)

На убывающей луне
возьми немного крупной соли
и с лунным светом в равной доле
в воде смешай. Когда на дне
исчезнут мутные кристаллы,
поставь стакан перед собой…
…Сегодня встретишься с Водой,
пока еще не рассветало.

Без заклинаний и свечей,
вне власти тусклого рассудка —
она блестит светло и чутко,
и можешь ты доверить ей
желанья тайные, глухие,
ведь вы воистину вдвоем!
С тобой — вода, твоя стихия,
прозрачный, трепетный объем.
Она поймет твою надежду,
во всем к тебе благоволя.

Не покажи себя невеждой,
и в этот час не позволяй
не только суетного слова,
а даже внутреннюю речь...
Но часть энергии живого
освободи — и дай потечь
в ночную воду из щепоти.
Да только делай все всерьез!
Она — в твоей греховной плоти,
она — в твоем соленом поте
и в блеске благодарных слез.
В любом глотке и в капле каждой
твоей горячечной крови
она — твоя!.. И всею жаждой
ее на помощь позови.

И если сделать все, как надо,
то как остаться ей в долгу?..
И ты почувствуешь прохладу,
потом услышишь тихий гул,
потом заметишь неустанный
переплетающийся ток.
Тогда, не медля, из стакана
отпей единственный глоток...

Как неожиданно и странно,
что это тонкое стекло
несет частицу океана
со всем, что в нем проистекло!
О, океан, моя родня!..

Сейчас, творя себе кумира,
я нахожусь на грани мира,
где он приветствует меня!
Где, как желанная предтеча,
голубовато-зелена,
ко мне на радостную встречу
идет все новая волна,
в неиссякаемом порядке
все новый зыбится карниз
и циклопическою складкой
себя обрушивает вниз.
И мерный грохот — как крушенье
всего, что сделали со мной
слепые жертвоприношенья
несправедливости земной...
Как долго ты блуждал один,
без покровителя и друга...
Не знаю, в чем твоя заслуга,
но это время позади
с бесцветных будней чередой,
разъединенных, растворенных —
и снова оплодотворенных
великой сущностью — Водой!

Бледнеет ночь. Аэролиты
идут к земле косым дождем.
Давай немного подождем
награды, в будущем сокрытой.
Обетованная вода
теперь с тобой всегда и всюду,
и можно быть любому чуду…
не будем спрашивать, когда.

Они не горят и не тают, ветром не треплются,
кукушкины дети, вернейшая из валют.
От реплики «тройки» до сонного женского лепета —
кроят, вырезают, лепят, сердце куют.

Все наши рубахи шиты ими и пороты.
О чем бы не пекся, не обретался где б —
они прирастают намертво. Долго ли, коротко —
становятся жилистой плотью наших судеб.

Эфирным движением духа, иной ли оказией
окажется семенами в сыром саду
и то, что впиталось бумагой, и то, что сказано,
и то, что на самом деле имел в виду.

Прими и владей, с вниманием и опаскою.
Фонема «люблю», могучая мантра «ОМ»,
и корни идей, и совести пламя адское —
одним рождены, единым встают стволом.

Молчальник не прав. В брожении хмеля и солода
лишь этот фермент признает Вселенной бадья,
и быть по сему. И все самоварное золото
не стоит свободы лихого не воробья.

Игуана лежит, обдаваемая океаном.
Под гнездовьями птиц, не оставивших в скалах пустот,
на уступе горы, утонувшем подножье вулкана,
на краю ойкумены из дикого туфа растет.

Игуана лежит. Зародясь у Барьерного рифа,
разбивается вал, принося на крутых раменах
золотисто-багровое. Громоподобным редифом
мировой океан называет свои имена.

Игуана лежит на камнях. Орхидея заката
разгорается ярче и яростней. Вечность назад,
и сегодня, и, может быть, завтра — из брызг розоватых
на пылающий мир щелевидные смотрят глаза.

Далеко континенты. Природы цари и питомцы
заняты лишь собой, и посевом драконьих зубов
прорастает история… Но от громадного солнца
изливается встречная сила, тепло и любовь.

И пока этот остров лежит на груди океана,
а до гибели прежнего мира не так далеко —
артефактом планеты, чудесным и подлинно странным,
неизменным тотемом лежит допотопный дракон.

Диван да ковер, пара стульев и столик удобный,
на нем размещаются книги и то, что съедобно,
и это — купе…
А в нем — человек попивает прохладное зелье
и движется с важной и невразумительной целью,
один, аки перст.
В служебном вагоне, где он — не угодно ли? — едет,
чудесно отсутствует даже намек на соседей,
а рядом течет
полуденный клейстер сгущенного насыпью зноя.
Да, есть проводница по имени, кажется, Зоя,
но это не в счет.

Он смотрит вовне из дуплянки, из люльки, из ложи…
Почтенная женщина вежливо чаю предложит,
белье принесет,
но путник, увы, не знаток церемонии чайной.
Он смотрит в окно, сознавая, что день не случаен,
как, видимо, всё.
В прогалах деревьев мелькает поселочков лего,
стечением листьев и сучьев, семян и побегов
прикрыт окоем.
Проносятся мимо фестоны зеленых массивов,
где белые кости стволов остаются красивы
в посмертье своем.

Потом проплывают пространства, где скошено жито…
И вот уж купе до возможных пределов обжито
составом вещей,
не хочется есть, и не требует отдыха тело,
и можно не думать… дистанция делает дело
и здесь, и вообще…
Итак, он летит по прямой, у момента в фаворе,
в пустом позвонке у состава, в задонском просторе.
Исчерпан компот;
теперь, не спеша, побежденный дорожною ленью,
он цедит просвеченный солнцем мускат впечатлений:
ни дум, ни хлопот…

Но как-то не сразу, не вдруг — постепенно, неявно —
идет наложение и замещение планов,
и наш пассажир
магнитной головкой несется вдоль стертого трека
и кожей читает фрагменты ушедшего века,
его миражи.
Он помнить не может, но волей самой Мнемозины —
то сабли полоска сверкает крылом стрекозиным,
то смутная тень
от броневагонов мелькнет перед поездом встречным,
как призрак Голландца в его возвращении вечном
в сегодняшний день.

Он следует — вглубь и назад — соляными пластами
и видит, как едут на юг новобранцев составы…
как бурый закат
глядит через щели теплушек на груз человеков,
которых ведет за Урал, от аулов и Мекки,
судьба языка.
Червонного золота свет над подсолнечным полем;
упряжку быков и телегу с чумацкою солью;
степные огни
отряда комбайнов в короткие душные ночи;
другого отряда, что в яме амбарной хлопочет,
штыки да ремни…
По рельсам — потоки несущего жизнь антрацита —
и трактор тридцатых, рожденный ценой геноцида;
коня в поводу —
и танковых траков в горящем саду отпечаток,
и женскую руку, сломившую влажный початок
(для хроники дубль)…

Под радостным небом, по глади, когда-то ковыльной,
он катится к южным границам, прошитый навылет
в вагоне пустом
брезгливостью — с West’а и жадным вниманьем —
                                                                                  с Востока.
И дальних хребтов ощущая немирное око, —
он помнит хребтом
блудливый оскал разодравших страну лицедеев
и прежних ура-патриотов с Великой идеей
бесстыдный инцест,
черты помышлений, побед, преступлений, поступков…
Он мчится внутри грандиозной Отечества ступки,
один, аки перст…

И скорый — локальное время стремительно порет
навстречу четвертому Риму. (Помпее? Гоморре?)
А он — подчинен
могучему кровному чувству. И с этим не спорят…
Он едет по ровному дну колоссального моря
древнейших времен…