Литературные известия
Союз писателей XXI века
Издательство Евгения Степанова
«Вест-Консалтинг»
Подписаться  

Главная

Издатель

Редакционный совет

Общественный совет

Редакция

О газете

О нас пишут

Свежий номер

Гвозди номера

Архив номеров

Новости

Видео

Реклама

Авторы

Лауреаты

Книжная серия

Обсуждаем книгу

Распространение

Подписка

Реклама в газете «Литературные известия»

Магазин


       

Контактная информация:
Тел. 8 (495) 978 62 75
Сайт: www.litiz.ru
Главный редактор:
Е. В. Степанов




Гвозди номера № 07 (75), 2011 г.



Борис Левит-Броун

"Сквозь строи смятых строк"


Издательство Iasi Editura Fundatiei Culturale Poezia, 2011

Способ жизнедеятельности, вся нервическая система, вынужденная обслуживать развитую гораздо больше нормы (хотя кто устанавливал эти нормы?!) духовную составляющую личности человека творческого, могут существовать только на особом условии: отсутствии этих самых условий, или лучше сказать, условностей, запретов, ограничений — так сказать, законов физического выживания. Свободное перемещение души поэта в метафизических пространствах как-то само по себе не оставляет времени и сил на ежедневные сражения на полях быта. Иные битвы приходится переживать этой душе — между жизнью и смертью, между добром и злом, между светом и тьмой, — потому что истинный поэт чувствует себя в ответе за выживание не одного человека, а всего человечества, однажды вкусившего от дерева познания и раз и навсегда выбравшего свой путь, отличный от других живых существ, путь, не ограничивающийся только радостями и горестями физического существования.

Уже в самом названии книги одного из интереснейших современных поэтов Бориса Левита-Броуна "Сквозь строи смятых строк", вышедшей в 2011 году как двуязычное русско-румынское издание в переводах Лео Бутнару, ясно чувствуется настрой воина (в данном случае воина Духа) на преодоление, сражение, на победу — постижение чего-то пока неведомого, но предназначенного для разгадки именно тебе. "Ствол сердца наведен на жизнь", — недаром эта воинственно окрашенная метафора встречается уже в самом первом стихотворении, которое представляется программным для всего сборника. Эпиграфом к нему автор выбрал слова Гегеля: "Натуры, не приспособленные к преодолению нелепостей жизни, суть натуры слабые". Наверно, это и есть тот тезис, с которым, в числе прочего, придется полемизировать поэту, может быть, зачастую и проигрывая в преодолении тех самых "нелепостей жизни", не считая их такими серьезными противниками, на которые стоит потратить все свои силы и всю свою жизнь. Вооруженному только пером и бумагой, не имеющему такого тяжелого вооружения, как пошлость, наглость, умение ходить по головам, хватательные рефлексы, поэту кажется, что сам он "сделан из бумаги". И эта метафора очень точна и многоемка: в ней и хрупкость, и невесомость бумажного листка, непохожесть на нечто стабильное, громоздко-устойчивое, и явное противопоставление физического духовному, ведь именно на бумаге человечество фиксировало и продолжает фиксировать свои открытия в познании мира и самопознании. Из этого противопоставления ясно следует и "суровая цена — непониманье, / за тихое мое непослушанье: / за дни, облитые глазурью / тоски, / за все, что пахнет дурью / с позиций положительной судьбы..." Что же такое — то, что называют "положительная судьба" отягченные страшной завистью и элементарным отсутствием мужества жить так же обыватели, раздражающиеся и даже ненавидящие своих пророков-поэтов? "Где пот, и труд, и рупь взаймы,.. / где крик детей и коммунальный грохот, / где женщины поют сквозь пьяный хохот / надравшихся мужей..." Не жизнь, а "долгая смерть", по меткому выражению поэта. Потрясающая картина, где "теплицы ежедневных сорняков", "заветов отчих битые корыта", в самообмане принятые за корабли, написана рукой прирожденного художника, показывающего к чему приводит существование в бездуховном мире. "А я не взнуздан! Не согласен!" — говорит поэт, для которого даже черное небо, "равнодушное созиданью и разрушенью", рассыпается, как "сухая корка хлеба на крошки бледные светил", и представляется "вечным блужданьем материи в материи". Поистине, гамлетовское "быть или не быть" звучит в сомнениях-размышлениях лирического героя Бориса Левита-Броуна: "вовсе не души твоей погода, / а продолженье рода / суть цель твоя и суть..." "А праздность вольная опасна / твоим трудам, твоей семье / и прочей тусклой кутерьме, / которую зовут судьбою, / а надо бы тюрьмой назвать..." С "рыцарем быта" не поговорить "о празднике, о спазме счастья, о благотворности ненастья для оторвавшейся души, о том что суета гроши". А о "посконной доле карабкающихся на шест, у жизни вырвавших борьбою лишь право грустное на крест" говорить неинтересно и бессмысленно. Для этого существует пример животного мира с раз и навсегда установленными в нем законами выживания.

"Нет на Моисеевой скрижали слов для меня", — заявляет поэт. Борису Левиту-Броуну действительно, кажется мало даже слов родного языка. Поэтому то и дело появляются авторские неологизмы, не утяжеляющие поэтический язык мастера, а своим окрасом проясняющие то, что хочет высказать поэт. "Блюдцами разбиваются обругательства склизкие". В стихотворении "Похвальное слово супружеству" неологизм "обругательства" подчеркивает нарушение гармонии, намеренно снижает стиль. Истинное презрение звучит в строке "хлопают дверцами жигуляки", где один из основных символов материального благополучия, "удачной" жизни — автомобиль — представляется чем-то мелким и отвратительным. И буквально между строчек читается подобное: "А просто скуки продрога / любовей продавленные лежанки / вконец засугробила..." Можно было бы много говорить о том, что не греет ложе без настоящей любви, что прозябание в "радостях" быта рождает одну только скуку. Но то, что скука не "угробила", а именно "засугробила", звучит так сильно, и вмиг понятно, что не нужны никакие нудные объяснения. Или возьмем к примеру такой авторский неологизм: "как наголу душа обрита". Разумеется, речь здесь идет не об орфографической ошибке. За этой строчкой читается: "наголову душа разбита". Здесь о трагедии души, о ее поражении. А как воспринимается вот это: "Я отчаян судьбой на последнюю муку"? Что ж, разумеется, здесь не без отчаяния из-за происков судьбы. И все же, можно было бы так и написать: я пришел в отчаяние. А может, в этой краткой форме "отчаян" что-то и от того "отчаянного", кто называет себя "разбойник от искусства и от любви анахорет"? Отсутствие смирения под ударами судьбы прослеживается в этой строке, как и во всей книге Бориса Левита-Броуна. "Мир с пониклой головой" звучит сильнее, чем "мир с поникшей головой". Во втором случае, это временная печаль, в первом — нечто непоправимое, невозвратное. А несколько страниц спустя, из вполне литературного "пониклый" рождается "одряхлый": "одряхлою рукою бессильно время нас в руины свесть". И это новое слово в контексте поэтического мира автора уже представляется вполне обычным, имеющим право на существование, принимая участие в построении такого цельного, стилистически и идейно выдержанного произведения, каким является поэтическая книга Левита-Броуна. Очень ясным и четким видится "прищуроглазье Полифема", как нечто статическое, присущее только ему, как грация Венере и атлетизм Аполлону. "Пад воды" вместо падения воды озвучивает строку, в ней явственно слышен страшный гром резко низвергающегося мощного потока. Иногда и вполне употребляемые слова звучат по-новому у Бориса Левита-Броуна. Вот так он описывает женщину: "Ладоней влага, стан отточенный и наклонений красота..." Как играет здесь слово "наклонение"! Разумеется, имеется в виду прежде всего наклон головы или тела. Но и ассоциация с грамматическим термином придает нечто особое образу женщины. Повелительное наклонение — от вечной власти женского над мужским, сослагательное наклонение — ах, если бы можно было постичь неуловимое естество женщины, с ее особым миром: "ты, может быть, тех слез не стоила, / но я не знал... я жил всерьез".

Мир авторских неологизмов и метафор Бориса Левита-Броуна, обогащающих язык русской поэзии, бесконечен и заслуживает отдельного серьезного исследования. Вернемся однако к "моисеевым скрижалям", чьи заповеди малы для лирического героя книги, потому что дают подсказку, как ориентироваться только в процессе физического выживания. А в поисках пути к свету, истине? Поэт берет на себя смелость дать новый завет для такой души:

Процвести одиноко
прожить незаметно
и умереть
разбудить чью-то душу
сложить свою песню
и не допеть

с кем-то в мире сродниться
а на взаимность
не уповать

жить и помнить
загадку твою им
не разгадать.

Да, тяжкий путь, и удел далеко не "слабой натуры" — выбор такого пути. Пусть в минуту слабости "в темный пруд меланхолии рухнул дворец нетерпенья", пусть "душой-то босою — по осколкам блюдец", "когда слова причиняют боль — … осколки стекла во рту", пусть "если в воду падает камень, вода кругами в страхе шарахается", пусть не знаешь, "как совладать с бестолковщиной жизни", пусть "я в который раз взамен дневного вечерним одиночеством оденусь", — лирический герой Бориса Левита-Броуна не складывает оружия: "Не пролезаю в житейский створ / со своей несуразною мерою, / верую в завтра как беглый вор. / Даже и зарезанный, верую!" "Я выковырял небо из невода ветвей", — пишет поэт, потому что "бредит душа переменами, / бредит она переделами", "и молча летишь все выше, все выше / в поисках выхода... выдоха". Тяжесть от запретов порождает и эмиграцию — и внешнюю, и внутреннюю: "Отчаявшись напиться из колодца, / я уезжаю просто, чтоб не быть. / Я уезжаю на исходе сил / изведать отрезвляющую небыль..."

Уехать. Куда и зачем? Чтобы "учиться в осень тихую войти... / Учиться жить учиться доживать, / учиться умирать а не родиться / учиться перелистывать страницы / где нечего и нечем написать"? Это скорее страх перед неведомым, замирание души уже сорвавшейся и находящейся в полете, чем окончательный анализ. Ибо Свет не оставит того, кто так мучительно ищет дорогу к нему, и как известно, самое темное время — перед рассветом. Эти строки еще от той темноты: "нет у смертного мест / в стройном мире без воздуха и притяженья! / Что ж, мой милый, ты строил с великим терпеньем... / Ты построил помост? / А теперь возведи себе крест". Может быть, еще ты не там, не дошел до конца своего пути, а находишься на временной остановке, как в стихотворении "Перекресток моей Германии..."? "Что теперь? / Немота отрезвления? / Облака? / Эмигрантская тень?.." Нет, видимо, надо собрать последние силы и идти дальше, ведь "дожить — наука нетрудная / под зонтом из чужих облаков". И вот уже "как мрамора нетронутого чуда / коснулось солнце живота реки, / и чайки вскрикнули, чувствительно легки, … / и судьба вставала из руин". "Ни клятв, ни надежд, ни чумы упованья, / ни тяготы вечно последних минут. / Под гнетом весеннего солнцестоянья / минуты бегут, но часы не идут". И если в стихотворении "Ялта", входящем в первую половину книги, "горизонт, не разевая пасти, молча пожирает корабли", то в заключительных стихах это уже другой горизонт: "седой горизонт — вечный мальчик молчаний — которому мы ничего не должны". И вот уже круг, как символ того, за пределы чего не вырваться, претерпевает свою метаморфозу. Вместо него появляется кольцо, как символ завершенности, соединения концов, совершения: "Казалась жизнь кивка короче, / а стала вечной, как кольцо". И вместо слова "умирать" возникает "гибнуть", а, по уверению поэта, "гибнуть — это значит жить". Не правда ли, совсем иная окраска даже вечной печали поэта, который, по определению. никогда не сможет испытать стопроцентную радость в несовершенном мире. И все же, только осознав свое предназначение и приняв его как долг перед своей судьбой, пройдя через все испытания в стремлении исполнить этот долг, можно увидеть, как "что-то все-таки избегло тлена / и, сверкая, покидает нас". Наверно, и об этом тоже — замечательная поэтическая книга прекрасного самобытного русского поэта Бориса Левита-Броуна.

Ольга ДЕНИСОВА



 
 




Яндекс.Метрика
      © Вест-Консалтинг 2008-2022 г.