Гвозди номера № 7 (205), 2022 г.

Лебедь стоял — ни жив, ни мертв. Перед ним в полумраке в светлом мундире с золотыми погонами восседал доктор физико-математических наук, профессор, дважды лауреат государственной премии, сам начальник факультета — товарищ генерал-майор Лысенко. Огромная голова с густыми бровями в обрамлении седых кудряшек покоилась на могучих плечах. Росту, правда, генерал был совсем небогатырского, но в сей момент он величественно покоился в кожаном кресле с золоченой спинкой. Перед ним в круге света от настольной лампы лежала медицинская книжка, на которой от руки было написано: «Курсант И. Лебедев, 265 учебное отделение». Игорёк сглотнул вязкую слюну: «Все-таки отчисляют. Отчисляют все-таки», — крутилось в голове заезженной пластинкой. Генерал пододвинул поближе бежевую книжицу и, приладив золотые очки на мясистый нос, углубился в ее изучение.
Начиналось все иначе. Игорь Лебедев — гордость школы, светлая голова и комсомольский вожак — приехал на экзамены в легендарный космический институт и, как-то беспечно проживая в палатке за городом с пацанами, успешно сдал все экзамены. Первокурсников перевезли в Ленинград и поселили в безлюдной казарме. Там пошла-поехала военная житуха с подворотничками, нарядами и тяжелыми сапогами. Начались лекции, самоподготовки, зарядки и кроссы. Игорь старался изо всех сил и вечером после занятий еще немного качался на брусьях во дворе, а потом мылся холодной водой для закалки.
Душный питерский август сменился прохладным сентябрем, а с ноябрем с залива пришли свинцовые облака и пронизывающий мокрый ветер, от которого не спасали ни суконная шинелька, ни спортивная кофта, надетая под гимнастерку. Дикими казались походы в пять утра в общественную баню на Петроградке. Роту курсантов загоняли в остывшее отделение «Мать и дитя», где в лужицах воды хозяйничали большие ночные тараканы. Мыться и даже раздеваться в этой бане курсантам не хотелось, они быстро заскакивали под душ-грибок с чуть теплой водой и бежали переодеваться в чистое белье, которое уныло выдавали сонные каптеры.
Заболел Игорь как-то незаметно, несколько дней еще бодрился, а когда уже колотило конкретно, пошел в лазарет. В лазарете отоспался, поел витаминов и через два дня уже был в строю. Так повторялось еще несколько раз, но однажды его отправили обратно с неприятной формулировкой: «Нечего тут сачковать!» И Игорь бегал, маршировал и отжимался, пока однажды не потемнело в глазах. Отдышавшись, отправился знакомым маршрутом. Посидел с градусником в коридоре, а потом выслушал раздраженную тираду докторши, что, дескать, ничем не болен, и, что отлеживаться во вверенном лазарете она не позволит.
Игорь вышел на улицу Пионерская, а затем вернулся в санчасть и решительно постучал в дверь, на которой значилось: «майор медицинской службы С.С…». Майор полистал медкнижку, сощурился на пленку флюрограммы и строго сказал стоящему навытяжку курсанту: «Кругом! Шагом марш!». Но курсант не выполнил команду, стоял молча.
— Товарищ майор, — выдавил, наконец, — прошу направить меня в госпиталь.
— Ну, какой госпиталь, курсант? У тебя же нет никаких показаний!
— А тогда напишите в книжке, что вы отказали.
Майор задумчиво покрутил авторучку, а потом размашисто начертал на четвертушке бумаги: «Направление в 442 Окружной военный госпиталь».
В госпитале нашли воспаление легких и начали каждые четыре часа колоть антибиотик. Задница распухла и не помещалась даже в безразмерные солдатские подштанники. Через две недели, однако, Лебедь уже бодро мел асфальт с туберкулезными солдатиками во дворе госпиталя.
После Нового года, когда его выписали, курс уже сдал зимнюю сессию. Игорь по чужим конспектам кое-как спихнул аналитическую геометрию и термодинамику, но ноги вдруг покрылись грибком, а подмышками открылись гнойники. В этот раз его лечил старый фельдшер-фронтовик лекарством от всего — цинковой мазью, смешанной с дегтем. В его подсобке рядами стояли банки с чудодейственной смесью. Ходить с этими компрессами было решительно невозможно. Словом, накатывала летняя сессия, а зимняя была незакрыта.
Генерал оторвался от изучения медкнижки.
— Тут больше трех месяцев пропусков. Я должен тебя отчислить.
Лебедь судорожно сглотнул. Начфака снял очки, задумчиво посмотрел на него через дубовый полированный стол. Игорю отчего-то стало стыдно, он как бы увидел себя со стороны: пунцовые уши, грязные ногти, сапоги, правда, начищены.
— Учиться-то хочешь? — неожиданно тихо спросил генерал.
— Хочу, — в тон ему ответил Игорёк.
— Вот что, курсант, — голос из полумрака обрел рокочущие нотки, — давай-ка сейчас иди в кадры, там скажут что делать.
Тут надобно пояснить, в военных училищах было такое правило — если курсант не сдавал сессию, его без сантиментов отправляли в войска. Совершенно неважно, почему он эту самую сессию завалил: по разгильдяйству, по болезни ли, или по собственной природной тупости.
Повернувшись через левое плечо, курсант поплелся в отдел кадров, в полной уверенности, что там ему выпишут предписание, продатестат, перевозочные документы. А он уже завтра отправится в ближайшую ракетную армию.
Но вышло по-другому. В кадрах его посадили в комнату, заваленную красными папками с делами выпускников, где он начал сортировать их по алфавиту и подшивать туда аттестации. А через пару недель выдали отпускной билет, и он поехал домой, где целый месяц спал и отъедался. Отец привез с пивзавода большие трехлитровые банки с пивными дрожжами, и он пил это сусло кружками, и с непривычки «вело». В сентябре вернулся в расположение и начал учиться с новым первым курсом.
Пришла осень и с ней холода, но Лебедь, наверное, стал другим, его не брали уже ни дожди, ни морозы. Потом в курсантской жизни случалось всякое, но никогда больше он не попадал в тот кабинет. Однажды, правда, когда натирали паркет на факультете, показалось, что из-под знакомой двери выбиваются редкие золотые лучики.

На крестины Эдуард Алексеевич приехал сильно заранее. Навигатор долго водил его по незнакомому спальному району в перинах сугробов и привел к деревянному срубу церквушки, приткнувшейся на окраине Москвы между кирпичным боком недостроенного высотного дома и надувным шатром с надписью «РАТОБОРЕЦ».
Эдуард Алексеевич, высокий и сутулый, пошел уточнить тот ли это Храм Покрова Пресвятой Богородицы в Западном Б‑ево. За ночь проход к церкви добротно забило снегом, однако за стылыми стеклами угадывались цветные огоньки, а перед крыльцом махал лопатой румяный и густо бородатый мужичок в видавшей виды телогрейке.
— Скажите, а это храм Покрова?
Служка сделал паузу между взмахами.
— Доброе утро, уважаемый! Вы, наверное, на крестины Варвары Артёмовны?
Эдуард Алексеевич с полминуты соображал, а потом энергично закивал. «Надо же, — подумал, — уже Варвара Артёмовна!». Девочке не стукнуло еще и года, иначе как «Варежка» домашние ее не называли. Да и сам Артём, сын его старинного друга, давно ли путешествовал между коленок Эдуарда Алексеевича на сиденье авто?
Вернулся к машине, потоптался по хрупкому снегу вокруг автомобиля, как журавль, высоко поднимая ноги и с надеж-дой глядя в розовеющее зимнее небо.
Подъехал друг на новом автомобиле с женой, закутанной ради случая в цветастую яркую шаль. Зашли в церковь, ждать Варежку и гостей.
Внутри было еще темно и холодно после ночи. Борода включил свет, зажег несколько больших свечей. Из угла шел пар, на электроплитке подогревалась вода для таинства. Эдуард Алексеевич, будучи человеком некрещеным, все же считал себя русским и православным, как и многие москвичи в наше сумбурное время, поэтому, отойдя к стене, сложил руки на животе, придав лицу серьезное и значительное выражение.
За окошками уверенно светало. Свечи весело потрескивали и перемигивались. Приехала Варежка в окружении взволнованной родни. Ее высвободили из одеяльца и вороха цветных одежек, оставив в белом чепце и ползунках. Артём с дочкой на руках, не в силах стоять из-за ответственности момента, нарезал круги по гулкому деревянному полу церкви и пытался руководить собравшимися. Ждали священника.
Девочка замерзла и захныкала. Эдуард Алексеевич протянул руки к малышке, и она пошла к нему. Артём благодарно передал свое сокровище, пробормотав: «Спасибо, дядя Эд», и теперь, широко жестикулируя, отправился руководить мероприятием. Девочка, свернувшись калачиком, уютно уместилась на груди Эдуарда Алексеевича. Он прикрыл ребенка полами пиджака, и Варежка тут же затихла и задремала.
Они стояли в полумраке деревянной церкви в окружении огоньков свечей и пара от купели. Запах ребенка перемешался с запахами воска и сосновых бревен. Стояли пригревшись, пока Варежку не забрала крестная мать, румяная девица в кружевном платочке, едва удерживающим буйную смоляную челку.
Пришел настоятель, похожий на ученого Циолковского, в седой бороде и круглых очках. Посетовал, обращаясь к собравшимся, что, дескать, плохо прихожане посещают храм, только вот на крестины или венчания, или, не дай Бог, на отпевания. А чтобы причаститься да исповедоваться, так нет. Получается, что они и не «прихожане» вовсе, а «захожане», прости Господи! Пошел по кругу, осеняя гостей крестом и подставляя для поцелуя пожилую веснушчатую руку.
Эдуард Алексеевич перешел в другой угол, дабы не прикладываться к чужой руке. Он хоть и уважал традиции, но считал неприличным прикидываться праведным христианином. Да и не знал толком, что сначала — креститься, а потом целовать запястье или наоборот.
Началось таинство. Священник все вел обстоятельно и дотошно, сверяясь с Псалтирью. Юная крестная мать, пылая щеками, отчеканила свой текст, как комсомолка Кодекс строителей коммунизма. Наконец Варвару Артёмовну окунули в купель и, надев серебряный крестик, вернули биологическим родителям. Настоятель, осенив напоследок крестным знамением всех собравшихся, довольно подытожил: «Стоический младенец!».
Кавалькадой машин переехали в кафе неподалеку. Рассевшись за большим столом, стали отогреваться. Пошли разговоры, тосты, махнули по рюмашке за здоровье Вареньки и ее родни.
Эдуард Алексеевич тоже взял слово, начал было что-то высокопарно говорить про ангела, который теперь уж точно будет охранять эту девочку, но к концу тоста запутался и сел на свое место под жидкие аплодисменты.
Вышел из кафе в некотором смятении, перед машиной поскользнулся на замерзшей луже. С досадой плюхнулся на сиденье автомобиля и вдруг отчетливо понял, что сегодня утром в холодной церкви, где он стоял, прижимая ребенка, с ними был Бог.

Гаража этого больше нет. Сейчас на его месте пустырь за металлическим забором.
Раньше гаражные ряды тянулись вдоль реки до самых садов. Назывались гордо — Гаражный кооператив «Атом». По слухам, первыми облюбовали это место физики из Курчатовского института для своих авто — по большей части «Побед» и «Волг». По документам «Атом» числился охраняемой стоянкой, но довольно быстро там выросли ряды самодельных боксов, обшитых неровными кусками жести и покрытых рубероидом.
Попал я в этот гараж в начале девяностых совершенно случайно. Ни физиком, ни тем более атомщиком не был, однако стал счастливым обладателем темно-вишневой «девятки» — ВАЗ‑2109. На таких тогда гоняла по Москве «братва» — бандиты средней руки. Даже песенка была популярная: «Твоя вишневая "девятка" меня совсем с ума свела!». Угонялся этот автомобиль легко, за одну-две минуты. Подскакивать ночью при каждом подозрительном шуме за окном быстро устал и пошел по району искать бокс на продажу. Автомобиль тогда приобретался один и на всю жизнь. Был недалеко от нашей пятиэтажки капитальный кирпичный гараж, но хозяев найти не сумел. Расширил район поиска и забрел в «Атом», от моей «хрущёвки» минут пятнадцать пешком не спеша, через речку мимо шлюза.
В «Атоме» сторож оказался общительным и направил к какому-то Анатолию в дальний конец, добавив: «Толя там варит».
Анатолий действительно варил — орудовал электросваркой под разобранной «Волгой», только торчали ноги в сапогах и летели искры. Я постоял в некотором отдалении, чтобы заметил. Суетиться было не принято, в гаражах бытовал обстоятельный стиль общения. Наконец рыжий чумазый мужик вылез из-под авто, снял сварочную маску. Прикурил сигаретку без фильтра и наконец-то разглядел меня.
— Добрый день, я тут бокс ищу…
— Добрый.
— Так я насчет гаража…
— А ты кто? — сварщик посмотрел мне в лицо, и я заглянул в его ярко голубые глаза с бесцветными ресницами. Ну, какой айфон передаст то, что узнавали люди, когда вот так впервые смотрели друг другу в лицо? Не знаю, что он там понял, но я‑то хорошо помню, мелькнуло: «Мужик тертый». На фалангах веснушчатой руки наколка: «Т О Л Я». На запястье — полукруг северного солнца с пятью лучами. Терла его жизнь, ох, терла!
— Рядом тут живу. Назвал адрес. Анатолий с интересом «срисовал» мою тощую фигуру, джинсы, китайские кеды. Понятно, впечатления я не произвел. В ту пору в электричках меня часто называли «студентом», а иногда и подкармливали на дальних маршрутах. Дескать, ну, что сидишь, студент, возьми поешь домашнего.
— Машина какая?
— Девятка новая.
Мои шансы явно подросли. Анатолий аккуратно отправил бычок в железную бочку с дождевой водой.
— Приходи завтра! Тут продает один. Он кивнул на бокс с зелеными деревянными воротами и раскидистым кленом на углу.
Так началась моя жизнь в этом гараже. «Жизнь» — совсем не преувеличение. Здесь невольно сходились судьбы людей. Человек в гараже оценивался по иным чем снаружи меркам: что ты можешь делать своими руками и каков ты сам по себе.
Сразу за гаражом расстилались яблоневые сады частично брошенной деревни. Река тут делала причудливый зигзаг, на том берегу уже теснились спальные многоэтажки, а весной на полуострове буйствовала сирень и черемуха. Открывались на просушку двери боксов. Народ, загнав авто, под вечер собирался на дальнем пятачке «у Толи». Втихаря — пока не прибежал сторож — разжигался мангал и растекался головокружительный запах шашлыка. Выпивали.
Подойти мог любой. Знали друг друга по именам, номеру гаража и марке автомобиля. «Это какой Серёга? Ну, из сто седьмого. А! Серые Жигули?» — «Ага!». Разговоры протекали как бы сами собой, говорили больше про автомобили, иногда про политику. Политика как-то не радовала. В начале девяностых многие в гараже считали, что пришли перемены, рассуждали про «свободный рынок», который вот-вот придет и всех накормит. Позже этот рынок стали матерно ругать.
Яблони за забором вырубили, теперь там располагался оптовый рынок — «оптушка». Товар привозили смуглые брюнеты и продавали прямо из кузова. Со временем появились навесы и торговые ряды. Бойко торговались фрукты, вообще всякая еда и одежда. Хитом продаж были спортивные «адидасовские» костюмы с тремя полосками. Заправляли на рынке пацаны в этих самых костюмах и кроссовках. На дороге перед гаражом попадались стрелянные гильзы от «Макарова».
В один из осенних дней гараж забурлил. С сурово‑вдохновенными лицами на пятачке собирались люди в камуфляже, грузили в багажники зачехленные ружья и арматуру. Седой ветеран раздавал добровольцам инструкцию по подрывному делу. Прибежал запыхавшийся дед, покаянно объяснил: «Давайте без меня, мужики. Бабка ружье спрятала. Зачем тебе ружье? — спрашивает. Родину спасать, — отвечаю, а она — тыщу лет ее спасают, старый дурак!». Вечером по телевизору показали, как танки лупят снарядами по Белому дому, от стен которого при выстреле летела каменная крошка. Толпа под мостом каждый выстрел сопровождала радостными криками и свистом.
Гаражная жизнь, между тем, катилась своим чередом. Каждый день, если не было дождя или снега, Толя выгонял остов своей «Волги» и любовно прилаживал детали. Появился кузов, хромированный бампер и благородный олень на радиаторе. Своими руками мастер умел делать буквально все. Однажды за бутылку спирта снял с моего автомобиля карбюратор и, подержав сутки в керосине, поставил обратно. Двигатель задышал прямо как новый. По «жестянке» так вообще был виртуоз. Когда в зад моей «ласточки» въехала поливальная машина, выправил все за пару недель. Только просил не присутствовать, потому что правил пудовой гирей, дескать, нервы могут не выдержать.
В новогоднюю ночь я протопал по снегу в гараж, погрел зажигалкой замок и распахнул двери. Бочком протиснулся на водительское место, вытянул заслонку карбюратора и повернул ключ. Стартер натужно взвыл и замер. Гонять промерзший двигатель было рискованно, аккумулятор и так едва давал ток. Ситуация казалось безвыходной: надо было ехать в гости на другой конец города, а я тут в безлюдном гараже! Побрел на выход по темнеющим следам.
Проходя сквозь ворота услышал разговор в сторожке. Там румяные сторож и Толя закусывали у железной печки. Домой Толя обычно не торопился, жена от него давно ушла, а телевизор можно было и здесь посмотреть. Выслушав мою горестную тираду, Толя молча встал из-за стола, спросил только: «Свечной ключ есть?». Ключ был. Споро выкрутив свечи зажигания, Толя прожарил их на буржуйке, трусцой вернулся к заиндевелой машинке. Свечи донес в брезентовой рукавице под телогрейкой. Махнул — давай! Движок завелся с полоборота. Ехать, однако, расхотелось — как потом обратно с такой искрой? Втроем мы проводили уходящий год, а заодно и двадцатый век. Одутловатый президент Ельцин на черно-белом экране сказал многозначительно: «Я принял решение. Я ухожу». За оконцем снежным боком ворочалось темное будущее.
Гараж этот снесли по постановлению мэрии. По генплану Москвы там должна была проходить развязка Северо-западной хорды. Часть территории прихватили байкеры, а остальное закатали асфальтом. Хорда, кстати, прошла в стороне. Проезжая над шлюзом, иногда замечаю зеленую ленту забора и кусочек реки. Недолго, полсекунды или меньше.