Гвозди номера № 08 (184), 2020 г.

ВЭНИТИ ФЭЙР¹
(Рассказ)

Посвящая рассказ родной alma mater, заранее предостерегаю читателя, что, сколь бы мой опус ни казался ему автобиографичным, он, как и положено легкому литературному жанру, описывает события так, как они никогда не происходили, и представляет собирательные образы персонажей, никогда не существовавших на самом деле. В остальном все, конечно же, правда. Разумеется, кроме вымысла.



* * *

Когда я сижу в самолете, небрежно закинув ногу на ногу, и неспешно листаю глянцевый журнал авиакомпании, извлеченный из кармана переднего кресла, я вырастаю в собственных глазах. Я словно вижу себя со стороны, вальяжную путешественницу, стремительно рассекающую пространство, которое отделяет серый московский дождь от жаркого греческого солнца. Я медленно, со вниманием перелистываю отблескивающие на свету мелованные страницы с цветными картинками, по заклинанию авторов рекламных статей мысленно кочую то в одну страну, то в другую, погружаюсь в водоворот предстоящих там праздников, мероприятий и фестивалей. В ничтожной части этих стран я уже успела побывать, в большинстве других не побываю никогда, но это нисколько не умаляет деловитой сосредоточенности моего изучения. Я добросовестно читаю названия всех рекомендуемых отелей класса люкс, в которых никогда не смогу себе позволить остановиться. Оделяю снисходительным вниманием воздаваемые хвалы «мишленовским» ресторанам и ненадолго удерживаю в памяти названия их фирменных блюд, каждое из которых обошлось бы в половину моей месячной зарплаты.
Путешествую я исключительно эконом-классом, но градус моего самолюбования от этого нисколько не снижается. Сам факт присутствия на борту международного лайнера, летящего в одну из точек Шенгенской зоны, автоматически относит меня к числу избранных, к малому проценту моих соотечественников, имеющих возможность хотя бы изредка отдыхать на европейском побережье. Высокая концентрация дофамина в крови пробуждает аппетит уже вскоре после взлета. Примерно через час, когда самолет наконец набирает высоту и пассажиры, перестав опасаться за свою жизнь, с облегчением расстегивают ремни, я нетерпеливым взглядом провожаю вдоль рядов плавное скольжение вытянутых в струнку стюардесс, в ожидании, когда они, нацепив переднички, выкатят из закромов гремящую тележку с обедами. Обычно все ругают самолетную еду, а я ее люблю. Люблю сам процесс открывания бумажной коробки с закуской, люблю эти скудные кусочки курицы, затерявшиеся в касалетке среди макарон, люблю хруст круглой пшеничной булочки под давлением пластикового ножа, удобряющего ее мякоть тающим сливочным маслом.
В дороге еще прекрасно то, что ты не чувствуешь времени. С плеч ненадолго сползает бремя повседневных забот, в кои-то веки ты никуда не торопишься и совершенно расслаблен. Много ли минут душевного покоя выпадает нам за мелькающие мимо годы, проведенные в бесконечной гонке непонятно за чем, в постоянном стрессе непонятно от чего?.. А тут, в безмятежной атмосфере полета, сама собой из глубины памяти выплывает череда некогда пережитых впечатлений, которые выстраиваются в одну линию и замыкают тебя в кольцо, будто они вовсе не растянуты в прошлом, а существуют одновременно, в дне сегодняшнем.
Принято считать, что время все сглаживает. Некогда бурлившие чувства затихают, воспоминания притупляются, и то, что было важным когда-то, теряет всякое значение. Удивительно, но на меня этот всеобщий закон отчего-то не распространяется. То ли потому, что моя жизнь не пестрит событиями и переменами, то ли просто в силу особенностей психологического склада, только я совсем не чувствую полутора десятков лет, отделяющих меня от самой бесшабашной поры моей жизни.



* * *

В желтом особнячке на Моховой по мраморным ступеням парадной лестницы когда-то беспечно взбегал Михаил Юрьевич Лермонтов. Теперь эти ступени ежедневно истаптывают сотни беспечных ног, обутых в модные кроссовки, узкие сапоги, туфли на высоких каблуках… Пространство под стеклянным куполом, венчающим старинный трехэтажный особняк, наполняет гул молодых голосов, хлопанье дверей, взрывы непристойного смеха. Под немигающим взглядом Михаила Васильевича Ломоносова, с некоторой грустью созерцающего перемену времен и нравов со своего монументального портрета над балюстрадой, кипит жизнью и «брызжет новью» нестареющий журфак МГУ.
— До сих пор не могу поверить, что нас взяли на телекафедру! Это так престижно, так престижно… — тараторила Люська Лебедева, отхлебывая ядовито-розовыми губами столовский кофе из пластикового стаканчика.
На тот момент Люська была единственной представительницей мажорной группы, снизошедшей до общения со мной.
Хотя мы все были еще неоперившимися первокурсниками, только-только вступившими на порог альма-матер, но уже с первых недель учебы внутри нашего курса началось деление на высшую и низшую касты. Те, кто попадал в число первой, получал довольно размытое определение мажора. Попасть под это определение можно было несколькими способами. Первый и самый очевидный сорт мажоров составляла золотая молодежь, имевшая за собой крупные суммы денег. Это были дети бизнесменов и чиновников или продолжатели именитых династий из мира журналистики. По моде начала «нулевых» годов, «золотые» мажоры светили лейблами дорогих иностранных брендов и могли без труда определить по одежке, насколько окружающие платежеспособны. Такие мажоры общались преимущественно между собой, но доступ к ним могли получить и те, кто сам не имел, но разбирался…
— Боже мой, это же «Луи Виттон»! — услышала я как-то раненый стон девочек, сидевших в столовке с одной из представительниц высшей касты.
Оглянувшись, я увидела, что небожительница, уплетая под колу здоровый хот-дог, уронила внушительную кляксу кетчупа на свою белоснежную мини-юбку. Трагический выдох компаньонок заставил мажорку приостановить свое занятие и опустить взгляд.
— А… Да фиг с ней, новую куплю! — после нескольких секунд напряженного молчания выдала она и широким жестом стерла салфеткой кетчуп с драгоценной брендовой ткани, еще больше размазав предательский темный потек.
Вторая категория мажорной братии за «Луи Виттона» охотно заключила бы сделку с дьяволом любой степени тяжести. У них не было ничего, кроме фиги в кармане. При этом они ухитрялись держать себя так, будто за пазухой у них лежит, как минимум, миллион долларов. Эти «липовые» мажоры были самыми шумными и заметными. Они привлекали всеобщее внимание эксцентричными выходками, громкими заявлениями и немыслимым сочетанием цветов и фасонов в одежде.
— На наше учебное ток-шоу я собираюсь пригласить группу «Сливки»! Я неплохо знаю этих девчонок! — возвещал обеим телегруппам Лёша Шевченко, нарочито придавая своей речи налет иностранного акцента. При этом всем хорошо было известно, что приехал Лёша из Ростовской области, так что единственный акцент, который на самом деле мог быть ему органичен — старое доброе южнорусское гэканье.
Хорошо знакомая Лёше группа «Сливки» на учебной съемке так и не появилась. Зато он одним из первых засветился на настоящем телевидении, успев принять участие в одном из заключительных выпусков уже дышавшего на ладан скандального ток-шоу «Окна». Там он получил роль обманутого любовника, и они с мнимым соперником на камеру швыряли друг в друга стульями.
Наконец, последний способ прослыть мажором сводился к чисто внешним параметрам. Если у девушки были достаточно длинные ноги, хорошая стать и пышные волосы, то небольшого колдовства над собой в салоне красоты и солярии хватало за глаза, чтобы органично раствориться в стайке представительниц золотой молодежи. К таким девочкам-обманкам относилась и Люська Лебедева. В ничтожестве своих ста шестидесяти сантиметров я с пиететом созерцала стройные колонны ее ног, возносившиеся выше Александрийского столпа.
У нас на телекафедре ситуация вообще сложилась парадоксальная: отмежевание мажоров от всякой ботанствующей шушеры вроде меня произошло на уровне официальных студенческих групп. Изначально деление на две телегруппы предполагалось по языкам — одни продолжали изучать английский, а другие с нуля должны были штудировать испанский. Но, по удивительному совпадению, все длинноногие красотки модельной внешности дружно заболели испанской грустью. К ним же присоединилась и часть мальчиков, в той или иной степени соответствовавших формату Лёши Шевченко. Туговато было только, пожалуй, с мужским началом истинной золотой молодежи — они, по большей части, отдали предпочтение привилегированному международному отделению.
К числу рослых испаноязычных дриад относилась и Лера Садкова. Если ребят с нашего отделения спрашивали, кого из представительниц обеих телегрупп они считают самой красивой, нередко выбор падал именно на Леру. Густые волны белых кудрей обрамляли ее аккуратное, будто искусно вылепленное лицо, которое, как мне тогда казалось, портило неулыбчивое, заносчивое выражение. Тогда мне и в голову не приходило, что в действительности за ним стоит… На лекциях Лера появлялась нечасто, а со временем и вовсе куда-то исчезла. Вскоре после выпуска мы узнали, что последние студенческие годы Лера мужественно сражалась с хроническим миелолейкозом, по-другому белокровием. Когда болезнь была уже в критической стадии, на лечение Леры объявили сбор денег среди студентов и выпускников — родные и близкие до последней минуты надеялись ее спасти. В памяти отпечаталась вывешенная в соцсетях фотография Леры в игривом ярко-голубом парике. Она с задором подмигивала в камеру, словно говоря нам — смерти нет. Уже через несколько недель ее не стало.



* * *

Кроме Люськи Лебедевой, в испаноязычной телегруппе у меня появилась только одна подружка, Ленка Тодоренкова. Органично вписаться в круг своих одногруппниц Ленке мешал все тот же пресловутый рост сто шестьдесят сантиметров, который вынуждал ее, как и меня, дышать мажоркам под коленку. При этом она все же была куда ближе к ним, чем к нам, простым смертным, — у нее водились деньги. По жесту доброй воли она тогда впервые сводила меня в пафосный ночной клуб на Тверской. Выступала поп-группа, в одного из солистов которой Ленка была без памяти влюблена. Рассчитывая завоевать взаимность, Ленка обтянулась коротким шелковым платьем, распустила вороновы крыла густых черных волос, а мне отвела роль очевидца этой захватывающей истории, чтобы потом, оставшись у меня ночевать, до самого утра переспрашивать:
— Ведь он смотрел на меня, правда?
— Да, Лен, он на тебя смотрел.
— Не, ну серьезно? А как он смотрел?..
Вход в клуб, внутри напоминавший палубу большого корабля, с потолком в виде звездного неба, стоил восемьсот рублей. Немыслимые восемьсот рублей… Всегда относившаяся к жизни философски, я могла усомниться в чем угодно и допустить любой вариант развития событий. Я вполне допускала, что Ленка в конце концов выйдет замуж за своего звездного кумира. Я не исключала возможности, что завтра мы все сами превратимся в звезд над палубой большого корабля жизни, а телепродюсеры выстроятся в очередь, наперебой зазывая нас на работу в прайм-тайм. Чисто гипотетически я бы даже не слишком удивилась, если бы Землю захватили инопланетяне и развернули в нашей галактике полномасштабные звездные войны. Единственное, в чем моя уверенность была тверда и неколебима, что никогда в жизни я не смогу вернуть Ленке стоимость восьмисотрублевого клубного билета. С холодной рассудительностью отчаяния осознав всю неотвратимость этого факта, я махнула рукой и хлопнула в клубе за Ленкин счет еще и бокал мартини.



* * *

Основной же круг моего общения сводился к компании моих англоязычных одногруппников, с которыми я любила после лекций посидеть в Макдональдсе возле Манежной площади. Мой разовый бюджет на такой поход составлял сорок рублей: простой гамбургер, детская кола и мороженое в вафельном рожке. У друзей возможности были примерно те же. Позволить себе коробку куриных наггетсов или картофель фри мог только самый зажиточный среди нас — Никита Семёнов, у которого мы по дружбе все это дело растаскивали. Впрочем, с нами Никита якшался недолго. На журфак он пришел после армии, был постарше, и вскоре у него появились другие интересы. Хотя Никита не был мажором, это не мешало ему менять девушек каждые несколько месяцев и курсу к третьему закрепить за собой славу почетного дефлоратора журфака. Кто-то даже однажды розыгрыш устроил, повесив в общежитии объявление: «Уважаемые студентки! Все, кто не прошел дефлорацию, просьба срочно обратиться в комнату 1758!». И надо же было одной незнайке таки попасться на удочку — робко постучалась в комнату к Никите и его соседям и вежливо поинтересовалась, к кому обратиться по поводу не пройденной дефлорации. После такого казуса бедняжку долго помнили.
В этом смысле мне с Никитой очень повезло — мы никогда друг другу не нравились. Попытки «покушения» совершались только на одну из моих близких подруг, Таню Шведову. Но и с ней Никите удалось сорвать пальму первенства только в поцелуе, во время которого, как она мне потом призналась, для удержания контроля над ситуацией она склоняла в уме французские глаголы.
Из парней вторым участником наших, преимущественно девичьих, посиделок в Макдональдсе был сосед Никиты по комнате Костя Криницин. Совместное проживание в общей комнате для ребят поначалу чуть не обернулось непримиримой враждой, когда Никита без спросу сварил в Костином электрическом чайнике пельмени. Но деваться друг от друга было некуда, и худой мир вскоре перетек в слаженное товарищество.
Тогда же, в самом начале первого курса, когда мы все только узнавали друг друга, Никита и Костя подарили мне один-единственный день за всю мою студенческую жизнь, когда я, сама того не подозревая, побывала в роли мажорки. Узнав, что я коренная москвичка и живу в «сталинке» в самом центре города, они с фанфарами проводили меня после занятий домой, а потом хвалились соседкам по общежитию, что познакомились «с девочкой с Арбата». По словам девчонок, это звучало почти как знакомство с «особой, приближенной к императору». Правда, когда уже через день-другой хлестаковский блеск моей персоны в их глазах безвозвратно померк, мальчишки стали держать себя со мной легко и развязно, а Костя повадился даже временами хамить.



* * *

Мне, непутевому отпрыску старой московской интеллигенции, до мажоров было лететь примерно столько же, сколько барону Мюнхгаузену до Луны на пушечном ядре. О мини-юбке от «Луи Виттона» я никогда не мечтала, зато все теплое время года не снимая носила другую — джинсовую юбочку в складку в стиле беби-долл, которая была, что называется, по самое не могу. Снова и снова я дразнила худыми ляжками испепеляющие взгляды недоброжелательниц, шипевших за моей спиной, что в такой короткой юбке в университет ходить неприлично. А Андрюха Висляков, два первых курса ходивший с моей Ленкой Тодоренковой, как шерочка с машерочкой, во время их совместных походов по магазинам за шмотками и идеальным тональным кремом (для него, не для Ленки), жаловался, что сил уже нет смотреть на мои мелькающие на лестнице красные трусы.
Андрюха не соврал. При подъеме по лестнице юбку, и правда, стоило бы придерживать. Свои лайкровые красные бикини я любила не меньше джинсовой юбки, и хотя, по наивности своей, считала их надежно скрытыми от широкой журфаковской общественности, ощущала себя в них чертовски сексуальной. То же чувство охватывало меня и тогда, когда красные бикини освещали из-под юбки уже не пролеты журфаковских лестниц, а половину Москвы с высоты семнадцатого этажа студенческого общежития, на балконе которого мы жарко целовались с Костей.
В первый раз это случилось у меня дома. На дворе стояла моя первая журфаковская весна. Наша студенческая компания с завидной регулярностью то целиком, то частями забегала ко мне в гости, где мама отбивалась от нас домашними котлетами и супами. Любимым занятием моих друзей после маминого обеда было с визгом и хохотом валиться скопом на диван, нарочно придавливая друг друга, и эта мышиная возня, соответствовавшая тогда нашему представлению о разврате и вседозволенности, доставляла всем участникам массу удовольствия. Худенький, высокий и смазливый, к тому же в большинстве случаев единственный среди нас представитель мужского пола, Костя неизменно оказывался в самом центре этой кучи малы, подвергаясь атакам щекотавших и щипавших его девичьих пальцев. В тот раз мучителей у Кости оказалось только двое — я и Танька Шведова. Взгромоздившись ему на спину и изобразив нечто наподобие бодрящего массажа, Танька в конце концов так разыгралась, что наклонилась к его лицу и чмокнула Костю прямо в губы. Уж не знаю, озорство или ревность подтолкнули меня тогда, но, издав боевой клич, я кинулась на них коршуном и довольно воинственно чмокнула в губы сначала Костю, а потом и Таньку. Поочередно целуя друг друга в губы, мы поиграли так еще некоторое время, пока наш размякший и изрядно помятый друг не выполз из-под наших тел, взмолившись о пощаде. После этого Танька вскоре заскучала и отправилась восвояси.
Мы остались вдвоем полулежать на удивленном стареньком диване. Я чувствовала себя соблазнительницей, по-джакондовски улыбаясь горевшим в Костиных глазах искоркам, и для меня не стало неожиданностью, когда он начал целовать меня уже по-настоящему. Хотя он был одним из первых, с кем мне довелось целоваться, не столько волнительными, сколько забавными были для меня его поцелуи, в которых изрядно чувствовалось отсутствие опыта. Он разжимал мне рот одеревеневшими губами, столь же деревянно взад-вперед двигались вдоль моего туловища его напряженные, негнущиеся пальцы, не решаясь нырнуть под кофту. Через несколько минут он оторвался от меня, победоносно заглянул сверху в мое смеющееся лицо и объявил:
— Ты не смелая как женщина. Трусиха.



* * *

Через полтора года, когда мы с Кринициным уже перестанем общаться, а у меня появятся первые серьезные отношения, Костя громче других будет удивляться, что Морфутка (пренебрежительное от Морфутовой), оказывается, тоже может нравиться парням. А до той поры, в самом начале, когда у нас с ним все только закрутилось, на мои уста была наложена печать молчания. Страдая манией популярности, Костя метался между мажорами, ботаниками и простыми раздолбаями и со всеми старался поддерживать культурные связи. Я же со своей мини-юбкой и ребячливой эксцентричностью поведения раздражала многих и на курсе была персоной непопулярной. Так что ради защиты своего имиджа Костя подчеркнуто демонстрировал на людях, что нас с ним ничто не связывает. Хоть мне эта конспирация была и не слишком приятна, я старалась вести себя как верная боевая подруга и своего Штирлица никому (ну, почти никому) не сдавала. К тому же романа как такового между нами действительно не было. Мы просто целовались. Целовались все на том же стареньком диване у меня дома, куда Костя после того первого случая заглядывал раз в пару недель. Целовались, прячась за занавеской в гостях у Таньки Шведовой. Целовались в студенческом общежитии на балконе и во тьме общей кухни, где, вдавливая меня в разделочный столик, Костя щекотал мне ухо театральным шепотом: «Ну вот, ты опять свела меня с ума!».
Мне, москвичке, проводившей жизнь под пристальным взором любящего материнского ока, мир общежития казался чем-то особенным. Как студентка университета я без труда могла приходить к своим иногородним друзьям в гости, но вот оставаться с ночевкой правилами общежития было строго запрещено. Чтобы обойти этот запрет, Танька Шведова, — такая же столичная барышня, жаждавшая хлебнуть студенчества полной грудью, — однажды даже пошла на обман: пришла в администрацию и заявила, будто у нее дома прорвало трубы и ночевать негде. Как ни странно, пустили, даже на несколько дней.
Мне пожить в общежитии так и не довелось, но зато еще в начале первого курса я с ватагой ребят совершила там нечто, за что нас немедленно вышвырнули бы из университета, если бы поймали. Зачинщицей выступила Нина Гринко — субтильная девочка с толстенной русой косой и маленьким бледным лицом, напоминавшим лисью мордочку. Напоив глинтвейном собравшихся в ее комнате по случаю дня рождения гостей, она предложила самым смелым совершить тайную вылазку на крышу.
В висках пульсом бил адреналин, когда мы друг за другом тихо проскальзывали сквозь разломанные прутья закрывавшей проход железной решетки, затем, чудом минуя грязную лужу, проползали в щель под запертую на висячий замок железную дверь, осторожно переступали растянутые по крыше кабели… Нина рвалась все выше и выше, тянула нас на второй ярус по винтовой лестнице, под которой расстилался таявший в огнях сумеречный город. Глядя вниз, я ощущала себя птицей, парящей в воздухе.
Кто знает, может быть, так же почувствовал себя и пошедший с нами тогда Владик Соболев. По-детски наивный и, как многие журфаковцы, не в меру амбициозный, Соболев постоянно попадал в различные нелепые ситуации и неизменно становился объектом дружеских приколов и всевозможных розыгрышей. К концу второго курса у него диагностируют шизофрению. Чистый взгляд рассеянных голубых глаз приобретет бессмысленное выражение, лицо оплывет, поведение станет истеричным и неуправляемым. Так же, как Лера Садкова, он начнет надолго пропадать, но каждый раз неизменно возвращаться, даже в бреду болезни, из последних сил цепляясь за статус студента лучшего вуза страны. Следом за Садковой он уйдет сразу после выпуска. Выбросится из окна.
На самом верху крыши конечной точкой для Нины оказалась ржавая железная стремянка, забравшись на которую она закрыла глаза и молитвенно вознесла руки к небу. Таким ее образ и останется в моей памяти на долгие годы. В скором времени Нина изменится. Толстая коса уступит место экстремально короткому ежику, прежняя застенчивость перерастет в депрессивную нервозность. Неожиданно для всех Нина с головой окунется в оппозиционную борьбу, а затем совершит каминг-аут, став в ряды ярых активистов ЛГБТ. Дух борьбы так овладеет ею, что ей некогда будет поддерживать на факультете прежние приятельские связи. Лишь мельком, пробегая мимо меня, она будет кидать мне быструю улыбку и одно и то же приветствие, порожденное, видимо, моим пристрастием к стрижке-каре:
— Привет, француженка!



* * *

Не сказать, чтобы убеждения Нины были мне близки, но у меня вызывало уважение уже то, что они у нее были. В большинстве своем мы не имели представления о выбранной профессии, не интересовались политикой и социальными проблемами, не слушали выпуски новостей и не читали газет. Тех, кто выбрал телекафедру, побудило к тому преимущественно одно желание — засветить свою физиономию на экране. Мечты об известности в роли телеведущих, разговоры о мифических зарплатах в тысячи долларов и ни единой идеи, что бы мы хотели донести до людей. Ярмарка тщеславия била фейерверки в головах еле достигших совершеннолетия мальчиков и девочек, не знавших ничего, кроме камерных мирков своего вчерашнего детства. Пройдет совсем немного времени, и действительность обнажит перед нами волчий оскал, слизнув холодным, склизким языком пустоту наших иллюзий. Даже среди самых упертых и заточенных на успех биться за неблагодарную мечту о телекарьере останутся немногие. Отдельные знакомые лица спустя годы будут время от времени мелькать на экране, с заученной улыбкой зачитывая в камеру заранее заготовленный новостной текст, а потом так же бесследно исчезать под общие разговоры о смерти журналистики. Разочаровавшись в профессии, некогда казавшейся столь притягательной, многие из нас покорно растворятся в повседневности, а те, что посноровистей, подадутся в другие жирные сферы — бизнес, рекламу, пиар…
После нескольких лет упорной битвы курс переменит и Костя, отказавшись от работы телекорреспондента в пользу сытого места в крупном рекламном агентстве. Об этой перемене в его судьбе я узнала добрых семь лет спустя после нашего выпускного, когда в полшестого утра меня разбудил невнятный звонок:
— Можно прийти к тебе поспать?..
Спросонья я не сразу узнала знакомый голос, как будто доносящийся из прошлой жизни.
— Костя, ты?.. Что-то случилось?..
— Нет. Можно прийти к тебе поспать? Я уже подхожу к подъезду.
Пока я соображаю, что ответить, бросая тревожные взгляды на раскинувшееся возле меня под смятым одеялом сопящее мужское тело, странный звонок обрывается. Я тревожно заворачиваюсь в халат, ныряю босыми ногами в домашние тапки, укрощаю парой убаюкивающих фраз своего мужчину, замычавшего было в намерении тоже проснуться. Хорошо хоть мама на даче…
— Привет, Морфутка!
Костя не сразу вошел в квартиру, а с полминуты чуть покачался в дверях, опершись локтем о косяк. Меня поразило, насколько же он не изменился. Те же узкие плечи, та же пшеница взбитых кучерявых волос. Только заметная щетина теперь покрывала его прежнее полудетское лицо. По затуманенным глазам сразу стало ясно, что он изрядно подшофе.
Я не понимала, зачем он пришел, но вел он себя на удивление свободно, будто только вчера валялся на скрипучем старом диване в моей комнате, который к моменту его неожиданного визита уже давно сменила крепкая двуспальная кровать.
— А ты почему не пришла вчера вечером? — спросил Костя, закуривая сигарету, пока я размешивала растворимый кофе по чашкам.
— Не пришла? Куда?
— Так на факе же встреча выпускников была… Забыла? Шляпа!
Я пожала плечами.
— А зачем туда идти? На этих встречах всегда тон задают те, кто пришел похвастаться, а остальным положено слушать и завидовать…
Костя как будто не слышал. Он осоловело глядел на тлеющий кончик сигареты, наполнявшей кухню своим едким запахом через тонкую струйку дыма.
— Всю ночь в баре с пацанами зависали… Никита там и прочие…
Я продолжала молча раскладывать на тарелке бутерброды, краем уха прислушиваясь к еле доносившимся шевелениям из закрытой спальни…

— У тебя случайно нет знакомых, кто бы сдавал квартиру? — неожиданно поинтересовался Костя.
У меня не было.
— Срочно ищу вот… Я вчера с женой развелся…
— А ты был женат?
— Полтора года.
Он поднял правую руку и показал толстое золотое кольцо на среднем пальце.
— Решил не снимать, а теперь так носить. Одно только кольцо в сто тысяч тогда обошлось.
Я удивленно подняла брови.
— Зачем такое дорогое?
— Ну, ведь мы думали, это на всю жизнь! Ее кольцо вообще четверть миллиона стоило… И Лариса потребовала пышную свадьбу, влезли в кредиты… А потом вот тебе… Я, видите ли, слишком много работаю и не уделяю достаточно внимания…
Под мои сочувственные кивки Костя пустился в рассказы о новой работе в агентстве, о том, как он обставил квартиру жены новой мебелью и бытовой техникой и как теперь он уходит, оставляя все приобретенное там, в разбившейся семейной лодке. Часто перебиваясь на зевки, он все более соловел и клевал носом, и я поспешила постелить ему в свободной маминой комнате, чтобы он мог вздремнуть хотя бы пару часов.
Скинув майку, Костя прямо в джинсах повалился на постель и, закинув руки за голову, прикрыл глаза. Я хотела было выйти, но он подозвал меня и с плывущей улыбкой притянул к себе за руку. Я улыбнулась в ответ, но мягко отстранилась.
— Ты не думай, я все помню. У меня остались о тебе романтические воспоминания.
Я с тревогой посмотрела на дверь. В соседней комнате по-прежнему спал другой мужчина.
— Иногда я даже думаю, у нас с тобой могло сложиться по-другому.
После этих слов он отвернулся к стене и моментально отключился, а я пошла на разборку со своим будущим супругом, который к тому моменту уже активно шевелился за дверью спальни и готовился возопить «полундра!».
Я понимала, что последняя фраза Кости ничего не значила и была направлена на создание эффекта. Но мне по-женски было приятно. Само собой вспомнилось, как на втором курсе, уже на закате наших с ним ни к чему не обязывающих отношений, Костя позвонил мне первой, когда автобус, на котором он возвращался в Москву из непродолжительной поездки в родную Рязань, попал в аварию. Вспомнилось, как тогда же при встрече на журфаке он украдкой показал мне брелок, который я ему когда-то подарила, шепнув, что всегда носит его с собой как талисман. Но тогда эти запоздалые сигналы зародившейся привязанности уже не могли глубоко затронуть меня и прошли незамеченными. Мои мысли занял другой.



* * *

— Скажи честно, это твой парень?! — Костин голос в динамике телефона был взвинчен до визгливости.
— Да брось, мы просто друзья. Ты что, ревнуешь, что ли?
— Нет! Но я не понимаю, зачем было шарахаться от меня, как от чумы, когда вы с ним шли по коридору!
После того телефонного звонка Костя больше года со мной не говорил и даже не здоровался. Когда мы встречались на факультете, его глаза стекленели, лицо принимало каменное выражение, и он проносился мимо, сопровождаемый моим растерянным, непонимающим взглядом. Однажды, застав меня в общежитии в гостях у подружек, Костя даже отказался заходить в комнату. На их предложение хотя бы заглянуть и меня поприветствовать, он сквозь зубы процедил так, чтобы я слышала:
— Много чести.
Я искренне не могла взять в толк, чем заслужила такую резкую перемену в обращении. Впрочем, меня это практически не задевало. Весь мой разум, все мое нутро в тот момент были переполнены иной проблемой. Проблему звали Виктор.
С четвертого семестра моя длинноногая подруга Люська Лебедева добилась перевода из испаноязычной телегруппы на еще более престижное международное отделение. Победа феминизма во всем мире не коснулась международки журфака МГУ. При нашем поступлении на факультет туда брали исключительно мальчиков, а из девочек пробились лишь несколько особо лингвистически одаренных, и то только со второго-третьего года обучения. Для Люси этот перевод был принципиальным — она боролась за путевку в жизнь. К четвертому курсу она пробьется уже на правительственный международный канал «Раша Тудей», где проявит такой патриотический пыл, что каких-то несколько лет спустя поселится в качестве собкора в Нью-Йорке. Там она вскоре уволится, выйдя замуж за зажиточного американского бизнесмена, а спустя еще несколько лет до нас через соцсети долетит эхо ее громкого бракоразводного процесса, с борьбой за половину имущества и опеку над двумя детьми.
Но все это будет потом. А тогда, в середине второго курса, через Люську я попала в мужскую компанию студентов‑международников, сидевшую на лекциях высоко на галерке и никак с нами прежде не пересекавшуюся. Там мы с Витей и познакомились. На первый взгляд Витя показался мне нелепым, угрюмым медвежонком. Крупноватая голова со стрижеными вихрами непослушных каштановых волос. Жавшаяся, словно от конфуза, угловатая фигура под мешковатой одеждой. Не отличавшиеся выразительностью серые глаза большую часть времени как будто дремали на присыпанном бледными веснушками лице. Ничто в нем не могло привлечь моего внимания. Разве что когда он начинал говорить, взгляд невольно приковывал его крупный рот с пухлыми, чувственными губами. Звучные согласные изливались из него так мягко, а тембр низкого голоса звучал так бархатно, что, казалось, его речь баюкает и разливается по телу теплыми волнами.
Поскольку Витя был абсолютно не в моем вкусе, я не боялась в него влюбиться и легко разрешала себе проводить бок о бок с ним лекцию за лекцией, вдыхая волнующий аромат его одеколона и наблюдая, как его длинные, тонкие пальцы аккуратно выводят в тетради ровные ряды по-солдатски выправленных букв.
— Что ты пишешь, как курица лапой, как не стыдно девочке иметь такой отвратительный почерк! — дразнил он меня, бросая ответные взгляды в мою тетрадь, перепачканную в самом деле омерзительными каракулями.
Неразрешимой проблемой, распиравшей мне грудь до взрыва, Витя стал потому, что, в отличие от Криницина, с которым мы расстались такими же невинными, какими были прежде, Витя уже познал женщину. У него «за периметром» (так на студенческом сленге называлось все, что находилось вне журфаковских стен) была девушка Наташа, с которой его связывали серьезные отношения. Так что сразу было ясно, что дружба — это все, что может между нами быть, и мы, первые недели знакомства не расставаясь с утра до вечера, неустанно повторяли, что мы друзья.
Но мы целовались. Целовались в его машине, припарковавшись в укромных дворах на часик-другой. Целовались на пролетах журфаковских лестниц, мимолетно встречаясь губами, пока никто не видит. Упоенно целовались все на том же стареньком диване в моей комнате, который уже перестал удивляться, а лишь меланхолично поскрипывал, покорный своей судьбе. И обвивая Витину шею руками, я впервые в жизни ощущала, как под ногами плывет земля…
До конца понять, в сколь серьезную проблему превратился Витя, я смогла лишь после того, как он назвал вещи своими именами и сказал, что должен порвать со мной, пока еще ни до чего не дошло. Сказал, что любит Наташу, поэтому боится влюбиться в меня, чтобы все не испортить.
И я убивала Наташу. Я убивала ее множественными ударами ножом в живот. Убивала руками киллеров, расчленявших ее тело на окровавленные куски. Убивала, топя за волосы в ванне. Сбрасывая со скалы. Яростно растаптывая ее голову острыми каблуками. И только неимоверным усилием воли я подавляла в своем взгляде серию этих зверских убийств, проносившихся в клокотавшем мозгу каждый раз, когда пухлые губы Вити произносили при мне ее имя.
— Да что там может нравиться! Это же моль бледная! — описывала я на крик фотографию своей соперницы Таньке Шведовой, добровольно-принудительно назначенной на роль быстро впитывающей хлопчатобумажной жилетки.
Один из проверенных парадоксов нашей жизни: труднее всего забыть того, с кем у тебя ничего не было. Медленно таял второй курс, за ним третий… Так же незаметно растаяла и Наташа. Витя тогда снова пришел ко мне, но по его печальному лицу мне сразу стало ясно, что он всего лишь ищет утешения. «Прости, но я так не могу», — сказала я, поняв его намерение, и вслед за Наташей потянулась череда новых, то и дело сменяющих друг друга теней, которые я наблюдала издали, более уже не приближаясь. Но я еще долго любила Витю. Любила, с независимой улыбкой пробегая мимо него по мраморной лестнице. Любила, рисуя его лицо героям книг, которые приходилось глотать в бесконечном марафоне обязательной к прочтению зарубежной литературы. Любила, ритмично раскачиваясь в такт своему первому любовнику, найденному «за периметром». Любила… любила…
Совсем недавно и совершенно неожиданно Витя всплыл передо мной на экране в вечерних новостях, и с тех пор я в машинальном перелистывании каналов то и дело натыкаюсь на его говорящую голову. Поставленный дикторский голос с выверенными интонациями заполняет пространство моей маленькой кухни. Я силюсь его узнать и не могу. Чужое лицо с незнакомым выражением глаз уже ничем не напоминает того мальчика, который легко краснел от смущения, когда я его целовала. Застыв на минуту, я снова беру пульт и быстро переключаю кнопку. Я не хочу видеть его таким. Это убивает воспоминания.
— Нам с тобой страшно не повезло… Сначала я был несвободен, потом ты… А еще я боялся, вдруг начнем, и ничего не получится. Мы ведь учились вместе, видеть друг друга в случае разрыва было бы мучительно…
Мы шли за руку по окутанной ночью Москве. Новый Арбат мерцал неоновыми огнями, поздравляя нас с окончанием университета. Только что отгремел шумный вечер выпускного бала, на котором мы с Витей после трехлетнего перерыва снова целовались. Теперь он провожал меня домой, грея в теплой руке мою ладонь, и я задумчиво скользила взглядом по лицам прохожих, пока до моего слуха доносились негромкие Витины слова.
— Мы могли бы попробовать… Пока будем встречаться время от времени, а потом я женюсь на тебе. Лет через пять, когда встану на ноги. Думаю, мы… — Я подняла на него взгляд и увидела, что он улыбается. — Мы созданы друг для друга!
Я удивленно приподняла брови и тоже улыбнулась. Я так и не поняла, шутил он или говорил серьезно. Хотя какое это тогда уже имело значение… Да и мысли мои были уже о другом…



* * *

Тоша Филимонов стал моей последней дверью в последнем вагоне уходящего журфаковского поезда. Впереди были госэкзамены, защита диплома и страх перед нарастающей в «креативной» среде безработицей, позади остались без малого пять студенческих лет, печальный опыт телевизионных практик и первый мужчина, так и пропавший без вести «за периметром». И все это время Тоша Филимонов находился вне системы моих координат, сосуществуя со мной на одном курсе, но в параллельном измерении. Антон был мажором. Полоска загоревшего в солярии натянутого пресса между розовой футболкой и зауженными джинсами ультранизкой посадки. Глянцевое лицо с очень правильными чертами и привычно-надменным выражением. Аккуратно зачесанные черные волосы, крепко скованные от висков к макушке гелем для укладки. Эта каравелла гламурного великолепия не здороваясь проплывала мимо, каждый раз обливая меня холодной волной своего презрения. Филимонов редко появлялся на лекциях. Куда чаще я замечала его во дворе у памятника Ломоносову, где он, потягивая узкую ментоловую сигаретку, изысканно матерился грудным голосом в сбившейся стайке себе подобных. Филимонов был для меня абсолютно недостижим, слишком шикарен и противен одновременно, так что и в помыслах не возникало проникнуться к нему и толикой симпатии. Поэтому когда эта роскошная каравелла вдруг по-кошачьи плавно двинулась на меня, я была застигнута врасплох и совершенно сбита с толку.
На журфак через стеклянный купол крыши спускался весенний вечер, и круглые шапки фонарей на балюстраде обливали желтым светом потускневшие лица зазевавшихся в его стенах студентов‑вечерников. Стоя возле кафедры, я рассеянно перелистывала страницы блокнота, где делала пометки после встречи со своим научным руководителем по дипломной работе. Тошина тонкая фигура вырисовалась передо мной из полумрака, и вместо привычного презрительного равнодушия в глубине его черных глаз внезапно засветились игривые огоньки мальчика, который желает нравиться. Филимонов разговаривал со мной первый раз в жизни, и я даже не могла взять в толк, что заставило его ко мне обратиться. Я слушала, как он изысканно матерится для меня томными грудными нотками, и, не в состоянии оторвать взгляд от выбившейся смоляной пряди, кокетливой челкой ниспадавшей ему на лоб, потрясенно сознавала, что погибаю.
Как оловянный солдатик, я стояла под артобстрелом двух черных сверкающих пушек и ощущала прилив паники и нестерпимой досады от того, что за прилежной учебой и ворохом пыльных библиотечных книг не успела даже вприщур разглядеть тот непостижимый запретный мир, который в моем воображении воплощал собой Антон. Ему, как никому другому, подходила роль нового Дориана Грея, окруженного распутными девками в опиумном борделе. Искушенного донжуана, беспринципного в своей вседозволенности, жертвой которого боятся и втайне мечтают стать многие экзальтированные книжные особы вроде меня. Страстное желание быть немедленно и безвозвратно погубленной, кануть в пучине разврата и запретных наслаждений так охватило меня, что после того короткого, ничего не значащего разговора меня еще долго била лихорадка.
Операция изначально была обречена на провал, в этом не было никаких сомнений. Я мысленно считала, сколько осталось времени — апрель, май… Что жалкие пара месяцев могли сделать против пяти лет, проведенных в двух противоположных и несдвигаемых, как железобетонная конструкция, журфаковских кастах? И все же магия Тошиной челки оказалась столь неотвратима, что нежданно вспыхнувшее запоздалое увлечение несло меня на абордаж без руля и без ветрил, прямо на мель кораллового рифа.
— Привет… — как электричеством, пронизал меня томный Тошин голос, и я почувствовала, что у меня подкашиваются ноги. Я и понятия не имела, откуда он мог знать мой номер телефона. — Как ты, дорогая?.. Ты знаешь, у меня к тебе просьба… Ты можешь помочь мне с дипломом? Научрук мне тут почеркала все, говорит, либо переделывай, либо можешь маршировать. Маршировать, как понимаешь, совсем не хочется, а перец, которому я этот диплом заказывал, взял деньги и слился, на звонки не отвечает. Будешь другом, разберешь, что она мне там понаписала, переделаешь, как она хочет?..
Перестав ловить ртом с трудом поступавший в легкие воздух, я выдержала небольшую паузу и осторожно спросила, готов ли он поработать над дипломом вместе.
— Дорогая моя, да если бы у меня было время на всю эту херотень, неужели я бы стал просить тебя о помощи?..
В считанные секунды поднятый звуком Тошиного голоса душевный шторм сменился штилем убийственного спокойствия. Меня грубо использовали, это было очевидно. Со всей ясностью холодного ума я осознавала, что единственный ответ, который может прозвучать от меня в подобной ситуации — твердое, решительное нет. И в тот самый миг, когда я это осознала, губы дрогнули и тихо произнесли в трубку:
— Да, конечно, я тебе помогу…



* * *

— Здорово, ты так меня выручаешь! С меня причитается! — Руки Антона на мгновение обняли меня и тут же отпустили, после чего мне на ладони легла увесистая рукопись, испещренная красными пометками.
От памятника Ломоносову, где Тоша ожидал меня, чтобы передать диплом, мы с чувством обоюдной неловкости неспешно побрели в сторону Арбатской площади.
— Я тут в аварию попал, «пыжик» свой разбил… Ну, и страховки не было, а я был виноват. Влетел на две тысячи долларов…
Я с испугом взглянула на него.
— Да нет, — он пренебрежительно махнул рукой, — сумма сама по себе небольшая. Но сейчас некоторые затруднения… У тебя случайно нет сейчас лишних денег? Я бы через несколько месяцев вернул с процентом…
Я с негромким мычанием мотнула головой. С моей повышенной стипендией и отсутствием какого-либо заработка лишних денег взять было неоткуда.
— Вот где сразу видно, кто чего добился в жизни, — Антон указал на оживленный поток проносившихся мимо машин. — У крутого чела крутая тачка. А я из-за этой б.ской аварии теперь должен тащиться на метро… Быть как все — что может быть унизительнее!
— Говорят, не в деньгах счастье, — вставила я свои три копейки в этот эмоциональный монолог.
Тоша опять пренебрежительно махнул рукой.
— Говорят… Нищеброды всегда найдут, чем оправдать свою несостоятельность. И копят жалкие зарплаты, чтобы лет в пятьдесят что-нибудь себе позволить. А мне не надо в пятьдесят, понимаешь? Мне нужно здесь, сейчас, сегодня. Развить свой бизнес, иметь только лучшее, обеспечить своим детям хороший старт…
— А ты уже и детей планируешь? У тебя девушка-то есть?
— Нет. Вернее, всякое бывает. Но чтобы рядом тот самый человек… Обнять и чувствовать — вот оно, твое родное… — Тоша помотал головой, напряженно всматриваясь вслед уносящимся иномаркам. — Красный «рендж». Крутая тачка… А за рулем девка. Заметила?
Я промолчала.
— Каждый день, только проснувшись, я уже думаю, как и на чем быстро подняться и заработать деньги. И думаю об этом до самого вечера.
— У тебя от этого голова не болит?
— Если отвлекаться на ерунду, никогда не добьешься успеха. Мы уже начали. Команда небольшая, и все время приходится пинать этих долбо.в, чтобы шевелились. Пока не пнешь, никто ничего делать не будет.
— А чем занимаетесь?
— Да там… — Антон в третий раз пренебрежительно отмахнулся. — Продаем нефтепродукты.
«Бензоколонку, что ли, арендовали?», — хотела спросить я, но удержалась. Филимонов явно был где-то далеко, на своей волне. Попрощавшись у метро, я пошла домой. Внутри было ясно и пусто. Образ Дориана Грея разлетелся, как разбитое зеркало. Сухим остатком зиждилось ощущение, что я сходила на свидание с арифмометром.
Его диплом я честно переделала за несколько ударных вечеров и отправила ему на электронную почту. В глубине души я нисколько не сомневалась, что его внезапный интерес ко мне на этом исчерпан и больше он не объявится. Большим сюрпризом для меня стало даже то, что в мае он позвонил поздравить меня с днем рождения, заявив при этом, что «безмерно рад нашей дружбе и надеется на ее продолжение». Затем — мои редкие, осторожные «приветкакдела» в личку «Фейсбука» и его не слишком торопливые ответы. Пару раз он писал и сам. Но ни о каких новых встречах не шло и речи.
Снова я встретила Филимонова уже на выпускном. Как и с Витей, надумавшим на мне жениться лет через пять, после «вставания на ноги», в тот праздничный вечер мы виделись с Антоном в последний раз. Суетливо, как будто даже слегка испуганно, он подбежал ко мне всего на секунду, сопроводив «привет, дорогая!» коротким поцелуем в щеку, и немедленно поспешил ретироваться. Я притормозила его окриком:
— Подожди, я тебя помадой испачкала!
Кончики моих пальцев еле успели стереть красноватый след с его ускользающей щеки:
— Ах, ничего-ничего, какая ерунда…
А через два года, когда имя Тоши Филимонова уже давным-давно покинуло список моих контактов, на экране мобильного высветился незнакомый номер.
— Привет! Как ты, дорогая?.. Узнала?.. Дела отлично, только все время страшный дефицит времени… Когда ты занят делом, а под твоим началом полсотни долбо.в, которые, пока не пнешь, не пошевелятся… Я вот что звоню. У тебя сейчас как со свободными деньгами?..
Стараясь задавить в голосе рвущиеся смешливые нотки, я ответила, что именно сейчас не очень.
— Окей, понял, тогда не буду забирать последнее. Целую, рад был тебя услышать!



* * *

— …Всю ночь в баре с пацанами зависали… Никита там и прочие…
Я молча раскладывала на тарелке бутерброды, прислушиваясь к тревожным шевелениям в закрытой спальне, пока свежеразведенный Костя Криницин пускал струйки сигаретного дыма в потолок моей кухни.
— Никита рассказал, что недавно видел знаешь кого?.. Антона Филимонова, — Костины глаза чуть сузились, и на губах блеснула заговорщицкая улыбка. — Они долго болтали. В том числе и о тебе. Я и не знал, что ты сохла по Филимонову с первого курса.
Я на секунду замерла над тарелкой.
— Это Антон Никите такое сказал?
— Не, ну, по секрету. Но ты же знаешь Никиту… В общем, говорит, с ума по нему все пять лет сходила. Звонила, добивалась. Он и не знал, как отделаться…
Я только грустно улыбнулась. Хоть мой неудавшийся абордаж и не зацепил сердце Тоши Филимонова, все же он явно помнил обо мне куда дольше, чем я о нем… Но я не захотела портить его легенду: всем нам приятно чувствовать себя любимыми.
— Хорошая ты, Морфутка, — ласково сказал Костя, крепко прижав меня к себе и чмокнув на прощание, когда, немного отоспавшись и придя в себя, собрался уходить.
Я отперла входную дверь и встала провожать его на пороге.
— Я позвоню… позвоню… как-нибудь!.. — донеслось до меня с лестницы, по которой Криницын стремительно сбегал вниз, унося с собой дуновение нашей минувшей бесшабашной юности.



* * *

Пока я сижу в самолете, небрежно закинув ногу на ногу, передо мной проплывают лица тех, кто будто еще вчера вместе со мной веселился и отчаивался на пафосной и порой до трогательности наивной ярмарке тщеславия, что разворачивалась под философски задумчивым взглядом Михаила Васильевича Ломоносова. Непрерывный топот ног, что неслись вверх и вниз по парадной лестнице. Громкий гул молодых голосов. Глаза, что весело смеялись вместе со мной или с беспечностью проскальзывали мимо меня. Губы, которые я целовала или только хотела поцеловать. Все это вновь и вновь взрывается сверкающим фейерверком в груди, и рука невольно тянется сделать селфи, которое пополнит коллекцию случайных снимков в моем «Инстаграме».
Сколько лет прошло, а для многих из нас звенящая «вэнити фэйр» по-прежнему продолжается — теперь уже в соцсетях.
«Мой график расписан по минутам. За день я могу побывать на пяти деловых встречах, позаниматься иностранным языком или прослушать тренинг по саморазвитию, а вечером отправиться на концерт живой музыки…»
«Не знаю, какую фотографию выбрать. Мне кажется, на всех я необыкновенно хороша. Напишите в комментариях, какая из них лучше?..»
«Если хочешь выйти на новый уровень, нужно по капле выжимать из себя бедность. Я давно не посещаю масс-маркет. Моя цель — только брендовые вещи. Я покупаю их у тех, кто распродает свой старый гардероб. На своем вебинаре я научу всех желающих сбивать цену до десяти раз!..»
Передовиком нашего журфаковского «Инстаграма» в последнее время стала Ленка Тодоренкова. Несколько лет назад она открыла собственное маленькое пиар-агентство и теперь шустрит по тусовкам шоу-бизнеса в поисках новых клиентов. Каждые несколько дней ее аккаунт пополняется совместными фото с лицами той или иной степени узнаваемости на фоне бесконечных «пресс волл» баннеров с различных мероприятий. Она даже модную премию организовала для успешных молодых див — певиц, актрис, телеведущих… «Мисс прорыв» называется.
— Ты даже представить не можешь, сколько находится желающих заплатить большие деньги, чтобы им вручили премию, — поделилась со мной как-то Ленка по телефону.
А так вообще она звонит не чаще раза в год. Оно и понятно, дама занятая…
Конечно, далеко не все из нас оказались готовы и дальше выставляться на ярмарке тщеславия. Например, моя Танька Шведова вообще ни в одной соцсети не зарегистрирована. Говорит, лишние люди ей не нужны, а с близкими куда лучше общаться вживую. Да я и сама давно сошла с дистанции этого бесконечного марафона.
И только в предвкушении долгожданного отпуска, когда моя тихая арбатская комнатка, где я правлю для издательства чужие рукописи, тает за бортом лайнера, несущего меня к греческим берегам, я снова чувствую себя в игре.
Я любуюсь собой со стороны. Вальяжной путешественницей, сходящей по трапу самолета.
Широкополая шляпа. Белые брюки. Темные очки.
Красная помада на губах… Красная помада на губах…