Литературные известия
Союз писателей XXI века
Издательство Евгения Степанова
«Вест-Консалтинг»
Подписаться  

Главная

Издатель

Редакционный совет

Общественный совет

Редакция

О газете

О нас пишут

Свежий номер

Гвозди номера

Архив номеров

Новости

Видео

Реклама

Авторы

Лауреаты

Книжная серия

Обсуждаем книгу

Распространение

Подписка

Реклама в газете «Литературные известия»

Магазин


       

Контактная информация:
Тел. 8 (495) 978 62 75
Сайт: www.litiz.ru
Главный редактор:
Е. В. Степанов




Гвозди номера № 05 (169), 2019 г.



Светлана ЛЕОНТЬЕВА



И ОПЯТЬ, И ОПЯТЬ



Светлана Леонтьева — поэт. Родилась в городе Свердловск. Окончила Высшие Литературные курсы при Литературном институте им. А. М. Горького. Главный редактор альманаха "Третья столица". Живет и работает в городе Нижний Новгород. Автор многих книг и публикаций.



* * *

Человек, сотворенный на день шестой
среди тверди земной и тварей,
вижу грани твои — отблеск в них золотой
в стоне, страсти, в желаньях, в угаре.
Человек!
Челом бью, ты мне — музыка, свет,
ты мне — стих, проникающий в горло,
ты — исторгнутый, даденный, в вечность продет,
ты звучишь так "по-Горьковски гордо"!
Ты Ньютон, ты Ахилл, ты ослепший Гомер,
ты Титан, что испытывал муку.
Человек — так звучит высочайший пример,
человек — так звучит, как звучал СССР,
человек — гвоздь вобьет Богу в руку…
И опять, и опять
будет гвозди вбивать,
и все вновь повторится по кругу!
Фейербах! Я могилу видала твою
в нищете умер ты, солнцем — в клетку,
но цитату твою, я как песню пою:
"Божество — человек человеку!"
И как это звучит — до черты, до тоски
на Канавинском нашем вокзале,
на маршрутном, вечернем, последнем такси:
"Человек!" — этим все я сказала.
Человеку целую я руки, лицо,
человеку рожаю я сына:
грудью белой кормлю, как молочен сосок,
все во славу, во благо, во имя!
На горячей простынке рубаха моя
потно скомкана (рядом с заводом
отделенье родильное). Мальчик, дитя,
человечек — звучит тоже гордо!
Да, звучит. Да, поет. Колокольный весь звук!
Утонченно, жалейно, красиво.
А вот тот человек — мне ни враг и ни друг,
а вот тот человек — нож мне в спину!
А вот тот воскресит.
А вот этот убьет.
А вот этот пошлет меня к черту.
А я буду молиться неистово, чтоб
та, другая, целуя его нежный рот,
говорила среди тягот, йот и пестрот:
"Человек! Как звучит это гордо!"



* * *

"Человек состоит из воды.
И полоски суши".
Вадим Месяц

Когда идешь в одном ты Крестном ходе,
причастная! По волнам городским
аки по тверди! Вместе, вплоть, в народе —
слиянная я, что спеклась в утробе
вот этой улицы. Не кинь, молю, не кинь!
О, сколько здесь порушенного было.
Мне на колени пасть у мостовых
пред куполом, пред каждою могилой
затоптанной! Святее нет таких.
Обиженных, униженных, распятых
с жестянкой-стеклотарой, нищих здесь
у кованных ворот, придурковатых
не счесть!
Кому-то даром. Им же все недаром.
Кому-то грешно. Им безгрешно в старом,
немодном одеянии ночь-днесь.
Мы все в единой массе. В Крестном ходе:
над куполами птицы в хороводе,
сороки, сойки, голуби, грачи.
Молясь, молчи!
Я — бедная сегодня,
я — публика твоя, мой Волжский ход!
Здесь море-океан, Ока и Волга
сливаются, сцепляются в приплод.
Кто с детками, кто просто так,  кто с мужем,
я лишь песчинка, комышек я — суши,
в скирде иголка!
Но здесь с тобой, рабочий люд, но здесь с тобою.
Молотобойцы, рыбари, ткачи, вахрушки,
две стриптизерши да малец и дед с козою,
еще актриса, говорят, она с шизою,
но мы все братья, все мы сестры — кольца суши!
На этом море. Море белом, разливанном.
На Антарктидовом. На Китежградье вместе!
Подставь ладони для своей небесной манны,
целуй нагрудный, под рубахой гретый крестик!
Да, публика я — публика из публик!
Но мне так лучше со иконами, не тесно,
чем восседать так одиноко без возлюбья
в ряду, где кресло!
Но если честно, если честно, если честно
вот скоро всхолмие. Нам, выжившим от века,
пересказать вот в этом чохе, в этом звоне,
пересчитать потери наши в беззаконье,
держа в руках не похороненное древко!



* * *

"Так сходят с ума, — повторял Вронский…"
Из романа Л. Толстого "Анна Каренина"

…роман весь целиком, роман весь в шрамах,
особенно когда в последней сцене,
вот если б ты любил земным всем шаром,
вот если бы. Ни более, ни менее.
Вот если б всей душой, вот если б, если б…
Но, Анна, Анна, разве так бывает?
Давай подружимся, попробуем все взвесить,
тогда под поезд ни к чему, ни под трамваи!
Из двадцать первого я века восклицаю,
из двадцать первого я века, где зима и
такое ж общество! Бомонд. Твит. Фээсбуки.
Сеть социальная. Имущих власть, имевших.
Препоны, губернаторы, ЖЭК, Дуки.
Разочарованные! О, как много женщин
не то, чтоб бескультурных. Но в культуре.
Не то, чтобы бездарных, но почти что!
Из двадцать первого я века — в черно-бурье
и в кашемировое завернулась, шкурье,
чтобы не слушать! Больно, больно слишком!
О, если б, если б этот самый Вронский
да с пересчетом ровно на два века:
вот также бы в любви водоворонку
увлек меня б румяную от снега!
Увел. Уговорил. С пути содвинул.
Убил бы память. В сердце — медь с шипами!.
А сам бы, не дай Бог, как дворянину, —
война ж кругом!
Нельзя остаться, — в спину
ему б кричала, кинувшись: "Я с вами!"
О, милый, милый! Родненький! Любовник!
Терновник! Слива-ягода! Останься!
И — тело под ноги ему б свое смоковье
и груди белые ему бы, уст багрянцы!
О, если б я была Карениною Анной!
Безмерною, ревнивой, бесшабашной,
непризнанною обществом, незваной
на бал, на скачки, где Фру-Фру изящна.
В извечном, пряном, непогибшем смысле,
где мир весь-весь на гибких, скользких плитах.
О, если б лучшей женщиной! Чтоб письма
читать любовные, не эсэсмески. Титул
носить "ее сиятельство", сиять бы
и не померкнуть! Несгоревший ужин,
не выходить из этого романа,
не выходить из этой недосвадьбы,
не выходить, где луч до боли сужен.
Да что там луч? Из фобий, страхов, маний,
из жерл, помолов, из петлей вокзалов,
из всех ролей, театров и антрактов!
Лишь только слышать: как там дребезжало
всей нотой "до" простуженного такта!



* * *

Когда вновь мы срастемся в прежнюю родину,
когда станем восточней, хитрее, мудрее,
когда выкупим, что было нами запродано
в век, не знаю, какой. Но я знаю — идею.
Пусть погибну со всеми в сраженье, в борьбе я.
Пусть — хожу — в сердце рваная рана, и звезды
сквозь нее, огневой волчий Сириус грозный,
а еще красный Марс терриконом Эллады.
О, бессмертье бессмертных, Икарость крылатых!
Прикрывает нас грудью прострелянный космос,
ждет, когда мы срастемся.
Вот жилы, как тросы,
вот разбитый, костистый, стальной позвоночник,
он скрепляет с Прибалтикой и Украиной.
А вот крылья! Атлант мой, любимый сыночек,
мы с тобою повязанные пуповиной,
ты же видишь вот эту улитку-пупочек,
мы не сгинем!
Все вылечиваются больные, кто — раком,
если первая стадия или вторая,
излечимое тело накроем мы флагом,
окровавленное! Кровь, что горсточка ягод.
Моя родина голос мне в небо срывает
вместе с небом и Сириусом — волчьей стаей.
Но живая!
Все изменится. Сладится. Было: трамваем
отрезались колени, ладони, оплечье.
Но сшивались, скреплялись при помощи спицы,
воскричу: "У нас есть шанс последний родиться,
перегрызть, чтоб чужую утробу, извлечься
в русской сечи!"
От войны до войны мы становимся крепче.
Непогибельней. Мой монитор на экране,
коли я без сознания, плачет стихами.
И, когда Русь срастется! То буду в толпе я,
во ее Крестном ходе, в Несгибшем народе.
В новой сфере.
Сколько выпало родине! Было продажных
сколько дней, сколько лживых, циничных. Что даже
перечислить мне страшно, назвать поименно.
Сколько пуль в нас вросло от безумия — тонны.
В неприкрытое сердце, во спины нам, лоно.
В Бога нашего! В церкви! Святые иконы!
Вот я кланяюсь им — им поруганным, битым,
им затоптанным, им оскверненным, но все же
мы срастемся! Обнимемся! Мы монолитны.
Как граниты. Как скалы.
Мы сможем!



* * *

Можно быть поцелованной так, словно свечи,
переплавленные в шелк и нить золотую:
выцеловывай образ во мне человечий,
всю слепи меня из своего поцелуя!
Эти тонкие руки мои и запястья,
а Самсоновы косы мои на подушке
разметались. Пока поцелуи не гасли,
поцелуй возжигался в Галлевой пасти,
в динозавре планеты моей на опушке.
Поцелуй — как предательство, вспомни Иуду.
Поцелуй — это блик. Выжигает он звезды
на спине у меня. И пожизненно буду
вас прощать, перекрывших в груди моей воздух!
Поздно. Поздно...
Как дыханье "рот в рот",
коль разбилась о скалы,
зараженной смертельно каким-нибудь спидом,
радиацией, гриппом ли, как к трибуналу
осужденной. Судьба меня так целовала
сразу целым болидом!
Целовал нашу землю когда-то Гагарин,
целовал Достоевский, Чайковский и Репин.
А теперь пепелище вокруг стеклотарье.
Собирай ее! Сборщиком будь. Сок анчаре
выцеловывай! Нет, не губами, а степью!
Все столетья
целовали меня, все, что были и будут.
Брат мой Авель — по-братски. Враждебно Иуда.
И Дантесьюшка тоже! Нацелено дуло
поцелуем всех пуль в мое чрево косулье,
в мои ноги синичьи и руки девичьи.
Поцелуй у Стены моей Плача кирпичный,
а у хлеба пшеничный.
Как меня целовало привольно раздолье,
чтоб я женщиной стала, чтоб мамой и дочкой.
Чтобы помнила иго татаро-монголов,
надевала княгини чтоб Ольги сорочку.
Я с тех пор исцелована мукой кипящей,
этой раной – кто ищет, тот веще обрящет,
обреченно, погибельно в строчках распятой.
Поцелуй, словно выстрел контрольный в упор мне.
Испита поцелуем, напоена, съята,
поцелуй — живодерня… Но снова из корня
поцелуя расту.
И к столбу, что позорный и к земле — срезом дерна,
рожком в горле горна.
Поцелуй, извлекающий музыку, чту.
Ничего не останется, если вдруг взрыв,
если атомный гриб разметается черный.
Ты прости! Белым флагом над гибелью взмыв.
Так целуют прощением спелые зерна.

 



* * *

Латынь моя! Ты мертвый мой язык,
не думать на тебе я не могу, не плакать.
Ты — ящик, где вмещается родник,
скелет в шкафу, покрытый стойким лаком.
Ты — якорь.
Кто кричал на древнем, на тугом
созвездии: "Спасайся, брат!" — nisi te frater.
Язык бессонниц. Жарким пирогом
на скатерти. Ты — мостик мой дощатый.
Ты — указатель. Детский мой вожатый.
Мой октябрятский, я давала клятву.
Латынь моя — язык стихий, огня,
он, как гончар, что вылепил меня,
и я заговорила языками
различными, на пламенном, как пламя,
на языке страны моей, как знамя.
Я выцеловывала этот мой язык!
Не ртом. Нутром всем, ранами его
сквозными, через них я в мир глядела,
как на кометы — ягоды брусник,
весь космос для меня теперь артикль
и притяжательное для меня крик тела.
Ты знаешь, мы когда-то все умрем,
кто шелестящею латынью, целой жизнью,
кто многоствольным русским архаизмом,
кто утром от болезни, а кто днем.
А я кричу на языке берез огнем.
Сгораю. Это словно два в одном.
Я — угль творящий —
думаю на нем.
Как Ной на древнем сказочном иврите.
Что ж на моем вы все не говорите?
Не просто говорю — воплю я в дно
всех мирозданий. Сгибших. Мертвых Дивных.
Я думаю о вымершей латыни,
как в братину тугое лью вино.



ПАМЯТНИК ГОРЬКОМУ
 
1.

Когда бы талант мне Шадра, Мухиной Веры талант,
когда мы мне в руки глыбу заместо наскальных слез.
Когда бы слова такие — до воспаленных гланд,
тогда бы смогла заступиться, как Горький,
за тех, кто бос.
Мне память ни бритвой, ни спицей, ни ножиком,
 ни топором
не вырубить, не застрелиться, не из груди соскрести.
Могу лишь по этой площади молча пройти пешком,
книгу, что камень расколотый крепко зажав в горсти.
Вот и качнулся маятник:
Горький мой встал, как памятник!



2.

А вы помогли кому-нибудь нашим?
Простым из глубин?
Взять и пробиться — руку, сердце подставить, плечо?
А не тычки и затрещины. Не оговоры, блин.
Горький — писатель, Горький чем помешал вам и в чем?
Сталиным? Яблоком? Лениным?
Или же даром своим?
Плащ его детский, шагреневый
в грудь был прострелен… Засим
ружья, монеты, косточки хрупких скульптурок, сорт
окимоно и нэцкэ, тонкая медная трость,
бурю бы так накликать, как Буревестник в наш порт!
Данте с его комедией, чтобы вошел, как гость.
Наша земля такая — выплеснет всем нутром,
до позвонков разденет, плачь хоть, до босоты.
А у меня навечно "прежних времен синдром".
Я не могу за родину рваную небу простить!
Вот вам — падение нравов, вот пенсионность реформ,
буду я Буревестником в память круги нарезать,
буду вымаливать лучшую долю поэтам, в ком
вижу зерно проросшее. Иным говорить в глаза:
дудку сожги! И панцири расколоти все намертво.
Прах свой развей над берегом Волги, Суры, Оки!
Не языками пламени — я говорю всем пламенем!
Если враги вы Горького.
Значит и мне враги!



* * *

Лоле Льдовой

Всякое лыко в строку — бери, люби.
Лыко — оно, как шелк дерева разных пород.
Мякоть его из ложбин, лип и тугих рябин,
лыком мой пахнет мир: город, метро, завод.
Каждое лыко в строку — горы, поляны, лес,
кнопочный телефон, сенсорный телефон.
Быть бы такой всегда: шелк, добродушие, лесть.
Левую, чтоб щеку мне — класть на любую месть,
ласковую ладонь, чтоб на любую жесть,
чтобы любой охламон, словно бы Купидон.
В каждую мне строку — лыко. И в звездный ряд
вплавленное зерно. Мертвые не прорастут
строки! Когда болят,
строки, как виноград,
веной идут стихи, словно бы самосуд.
То и гляди: рванут!
Лыко, что тот тротил,
мощность и плотность, состав: выдернет потроха!
Кто же тебя любил, девочка, кто любил?
Тельцем скукоженным ты — лыковая уха,
каждое лыко в строку, лыка теперь вороха…
Нынче Москва тиха.
Питер в дождях-слезах.
Как же так? Тельцем — швах
да с гильотин и плах.
Если же выбирать между двух городов,
или собой скреплять: ребра, лодыжки, графу,
ты — мост! Из двух рядов,
ты — мост, скелетик в шкафу.
Девочка! Как же так? Кто же собой пустоту
после тебя займет? Здесь или там. Или тут?
Нету талантов таких. Рвутся иные. Они
не в глубину растут. И не в себя умрут.
Вечность тебе. Им — дни. Неким секунды — красны.
Девочка, а тебе город весь красным струил.
Нет у меня больше сил
с костным бороться. "Дебил,
дура, и блудь, и плуть!" —
выкрикнуть бы! Изрыгнуть!
Но я в себе давлю чувства. И лгу всем, лгу:
каждое лыко в строку.
Лыком свернулась петля. Девочка… птичка моя…
Карлсон не прилетит, чтоб не ушибла земля,
птичий скелетик твой, лыковую строфу.
Ты заслужила лафу.
Знаю, зачем я нужна! Знаю. И буду знать!
Всем, кто талантлив, я — мать!
Всем, пережравшим руна,
перенасыщенных в кладь, мне защищать, страна!
Лыко тебе в строку.
Если пригвождена.



 
 




Яндекс.Метрика
      © Вест-Консалтинг 2008-2022 г.