Гвозди номера № 11-12 (163-164), 2018 г.

"Какого интересного цвета шерсть! Такой кофточки у меня еще нет", — отметила про себя проходившая мимо вязальщица.
— Мама, хочу такую игрушку! — захныкала девочка, оборачиваясь на окно.
В ответ — достойная уважения стойкость.
"Это какой-то лохматый меховой монстр", — я подпираю забор дома напротив.
Тем временем шерсть-игрушка зашевелилась и зевнула.
Ба! Да это кот прикорнул на подоконнике!
Рыжее чудище, а по-иному его и назвать нельзя, царапнуло когтем стекло и свернулось шерстяным клубком.

Кот-уголек охраняет ботинки своего хозяина и шипит мне вслед. Лучше ретироваться, а то перейдет дорогу.

Кот-длинные усы сверкает глазищами — зрачки сужены. Кот полосатый, и дом полосатый, глаза желто-зеленые, и дом выкрашен в тот же цвет. Они спелись — кот и дом.

Одна непослушная форточка вопреки наказам старших открылась и выглянула на улицу.
— Ах! Какая там жизнь! — воскликнула она и едва не сорвалась с петли.

Бруснично-розовая пеларгония нарядной брошкой красуется на белоснежном резном оконном карнизе. Как любая витрина, он смотрится привлекательно — хочется подойти и поротозейничать. Но цветы для меня важнее. Я здороваюсь с ними — чувствуете знакомый аромат? Один цветок, отделившись от соцветия, остается на моей ладони.

Витражи и изысканные орхидеи — мне нравится это окно.
Любимые васильки… Это окно было бы в моей спальне.

Приоткрытые рамы — сегодня жарко. Ветер не справляется и от злости хлопает форточкой. Дом и его жители пытаются надышаться.

Квадратные окна и квадратные балконы — я рисовала такие дома в детстве.

От золотистых душистых цветков лип остались лишь жесткие шарики ореховидных плодов. Они сейчас о чем-то своем стучали в стекло и строили смешные рожицы — по ту сторону окна хохотала девчушка.

Я любовалась праздничным настроением рябинки, а с другой стороны этого праздника кто-то наблюдал за мной из окна…

Что думали цветы, которые росли в приоконных ящиках на свежем воздухе, и те, другие, которые с предвзятым взглядом на жизнь облокотились сейчас на окно в другой мир?

Золотые шары, готовые от любопытства перелезть через забор, вытянули свои шеи и захлопали желтыми ресницами.

"Почему никто не соскребает мох с этого шифера? — задумалась я. — Наверное, мода такая — отделка под старину".
Сухоцветы вместо живых цветов — тоже дань моде.

Разбитое деревянное крыльцо, самодельные деревянные стулья во дворе. Вроде уютно, но что-то не то — как будто здесь живет тот, к кому давно никто не приходит в гости.
— Эй! Есть кто-нибудь? Можно войти?

В Каламая нашлось место домику для птиц. Деревянные дома, гордившиеся обновленными фасадами, косо смотрели на это чудо. Такое соседство казалось им нелепым.

Пышные ампельные шапки живых цветов соревнуются с настенными уличными фонарями, но проигрывают: кованые узоры привлекают внимание дизайнеров, рождая в их современно ориентированных головах новые искусственные проекты.

Два складных деревянных стула, такие часто встретишь на дачных участках, в компании маленького кафешного столика скромно притулились у входной двери не менее скромного кафе в ожидании посетителей. Зайду, выпью кофе…

— Не фотографируйте меня, — машет истонченными ветками березка. — Желтое мне не к лицу.
В Каламая пришла осень.

Великовозрастный вороненок уселся на заборе — ждет, что его покормят. Встаю на цыпочки, протягиваю кусочек белой горбушки.
— Его мясо интересует, дай лучше хлебушек мне, — прыгает рядом воробушек.

Стройный ряд почтовых ящиков. Они привыкли к порядку и ответственно хранят все: корреспонденцию и брошенную в их животик рекламу.

Два друга — дуб и дом. Они много лет вместе. На стволе дерева следы от порезов, на доме — заплатки и торчащие ржавые гвозди.
Покосившаяся кормушка-домик для птиц сплетничает с обшарпанной рамой.

Здесь все так слаженно и в то же время странно…
Тенистая липовая аллея — как манит нас июль.
Табличка с надписью:
СЕРГЕЙ ДОВЛАТОВ
РУССКИЙ ПИСАТЕЛЬ
ЖИЛ В ЭТОМ ДОМЕ
1972–1975
Фонарь и кашпо — прекрасное соседство.
Веселенькое украшение балкона — цветы, цветы, цветы и стол.
Два камня в виде якорей — дорогу преграждать,
но я пройду — в душе-то я моряк.
Румяный цвет наличников оконных,
и яблок нарумянились бока.
Моя подруга-чайка из года в год здесь селится —
вон на той крыше, за трубой.
Велосипед твой и поломанная ветка.
Дом желтый, желтый и подсолнух.
Густой плющ-добряк — укрытие для бездомных птиц.
А это мудрый клен — и ствол его трезубцем Посейдона.
А что же здесь — одна труба печная и сирень.
Секрет мансард, набор для кофе, собачка из папье-маше
и том стихов.
Отвоеванная у не дождавшегося обновления дома грусть.
Облака, пробегающие над Каламая,
кажутся нарисованными.
А ветер… остался с художником. Оба романтики.

Благоухающие, пушистые стоят Каламаяские липы
на пике цветения лета.
Дождь прошел, а им хоть бы что — еще больше похорошели.
Искупались золотые шарики цветков, радостно встряхнулись.
Капли долетели до меня и осыпались благодатными слезами.
Такие слезы не смахивают — освященную воду
с лица не отирают.
Старый квартал наполнен призывным ароматом.
Знакомый художник не прошел мимо лип — набросал этюд.
И ожили на холсте хохолки венценосного журавля.
И впитали краски насыщенный привкус липового цвета.
Ах вот, оказывается, почему мне так полюбился липовый мед!
Так вот почему я люблю Каламая: за приветливость сочных лип,
за утонченный и застенчивый аромат их дрожащих цветков,
за перешептывание крупных обветренных
солнцем-ветром листьев,
за любовный порыв — он пронесся среди ветвей и задел меня.
Пчела одурманена елейным нектаром.
У нее закружилась голова.
Не удержавшись на цветке, она оказалась в моих волосах.
— О нет, дорогая, тебе не сюда!
Воробушек заверещал над ухом: "Чив‑чив, чив‑чив".
Дергает крыльями, суетится —
в самостоятельную жизнь вышел.
Так и я пошла прогуляться по тропам Каламая.
Чайка заорала — не остановится теперь.
Море неподалеку: и плещется оно в глазах птицы,
и выплескивается на свет, заклокотав в ее горле.
"Слушай, слушай…"
Слушаю, и липы слушают.
Мгновенье застыло — мы счастливы в Каламая.