Литературные известия
Союз писателей XXI века
Издательство Евгения Степанова
«Вест-Консалтинг»
Подписаться  

Главная

Издатель

Редакционный совет

Общественный совет

Редакция

О газете

О нас пишут

Свежий номер

Гвозди номера

Архив номеров

Новости

Видео

Реклама

Авторы

Лауреаты

Книжная серия

Обсуждаем книгу

Распространение

Подписка

Реклама в газете «Литературные известия»

Магазин


       

Контактная информация:
Тел. 8 (495) 978 62 75
Сайт: www.litiz.ru
Главный редактор:
Е. В. Степанов




Гвозди номера № 07 (147), 2017 г.



Алексей ГЕРАСИМОВ



УГРЮМАЯ ЖИЗНЬ
(Рассказ)

Матвей Павлович Хмуровой был человек не то, чтобы смирный, но имеющий отношение к тайнам. К тому же, прежде счеты с жизнью он не сводил. Он сидел на кухне с закрытой дверью и включенным до предела газом, иногда чесался. Кухонные мухи то ли отравились, то ли впали в летаргию. Матвей Павлович безмятежно прикрыл глаз, большой живот его величественно вздымался над ржавыми сковородками. Он даже начал немного похрапывать, настолько уютным был мир. Птички с мрачноватым задором поглядывали сквозь стекло на предстоящую смерть. Почему-то вдруг Матвею Павловичу пришла мысль о будущем во вселенском как минимум формате. Как само понятие будущего может быть применимо для бесконечного? Для бесконечного мира, для бессмертной души. Но каким будет мир через тысячу, через миллиард лет? Потом решил, что для смерти эти мысли не годятся, умиротворился и продолжил погружаться в предсмертную дрему — чем, дескать, это все может сравниться с бесконечным?
Семьи у Матвея Павловича не было, по сути. Он жил в отдельной квартире, где и решил совершить акт уничтожения своей человеческой формы. Собирался проделать это он, скорее всего, с какой-то тайной неземной скуки. Входную дверь оставил просто прикрытой, чтобы не усложнять доступ зевак к последствиям. Но тут, прям в его, Богом забытую кухоньку, ввалился диковатый жилец из дома напротив, парень лет двадцати пяти, Серёжа. "Самоубивец окаянный — завопил он — ты хоть знаешь, сколько там (он неопределенно махнул рукой) таких, которым бы хоть никчемную жизнь какую за счастье заполучить, хоть бы червячком проползти свое. Палыч называется". Матвей Павлович от неожиданности, было, схватил кухонный нож, но остыл. "Убивай меня, если надо, а себя — не тронь! — причитал Серёжа — Не знаешь, ведь, где встретимся еще". "Сергей, — сурово, но с нотками замешательства крякнул Матвей Павлович, — Ты давно ли сдурел?". "Я вовсе не Сергей" — виновато пожал плечами молодой человек. "А кто ж? — подмигнул Матвей Павлович, — Потусторонняя жуть какая? М? Соседушка". "Узнаешь — умрешь. Прежде чем от своего газа. Я уже давно измененный хожу" — Серёжа еще больше одичал и приземлился на стул напротив. "Пустота во мне! Нету продолжения, вечности не вижу!" — внезапно заорал ему в лицо Матвей Павлович. Тут Серёжа зыркнул совсем уж сумеречно и зашуршал: "Смерти мало в тебе, Палыч, вот что. Только к смерти в полном смысле физическая гибель и на шажок не приблизит, не надейся. Отодвинет только". Матвей Павлович громоздился, как морж, и только кряхтел. "Ты живи, дядька. А я неподалеку буду. Узнаешь и вечность, и безумие вселенной, если надо" — Сергей погасил газ и отплыл из квартиры.
Потекли дни, все по-своему улеглось. История с самоубийством, правда, разнеслась по двору, но никто внутренне не шелохнулся. Все приняли это за начавшееся одинокое безумие — так проще. "В наше-то время, — вздыхали сердобольные рыночные бабы, — кто под поезд, кто в петлю — норма жизни". Старушки крестились. Соседи изредка заглядывали в квартиру незадавшегося самоубийцы под каким-нибудь благовидным предлогом — за солью или выпить. А то еще потоп устроит или пожар. А так — пусть себе самоубивается, сколько влезет.
Матвей Павлович, тем не менее, стал жить тихо. Иногда ни с того ни с сего выбегал взъерошенный во двор, трезвый или нет, в маечке. Так это — как все. За домино — ни-ни. В основном же отсиживался в своей квартирке на третьем этаже, абстрактно мычал на стены, жарил на газе камбалу. Иногда недобро сверкал глазом — камбала ведь тоже живая, а со сковородки не уплывет. Дух во время подобной жарки стоял, как водится, на весь подъезд. В поедании же занимало его, по ощущениям, то, что оторванные куски падали не в живот, а в черную пасть кого-то другого внутри него. Пасть была, хоть и "кого-то", но кого-то обезличенного, как будто всего мира, словно мир поедал сам себя. Кроме поедания, Матвея Павловича в конце концов стал занимать еще один объект, будто бы живой, — мальчик лет двенадцати, Лаврентий, с какого-то из верхних этажей. Все началось с того, что Матвей Павлович чуть не сшиб в подъезде застывшего Лаврушу, который явно воображал себя потусторонним пугалом — таким уж было его застывание. Застывал Лавруша подолгу в разных уголках дворового пространства. Родители не колотили его за это, да и вообще не появлялись. Так что мальчик, такое ему, видимо, полагалось название, воспитывал сам себя. Сверстники не сторонились его, будто он вообще не был материальным. Серёжа не показывал и носа, оставив соседям записку, что умчал в далекую командировку. Матвей Павлович Лаврушу тоже не колотил, а только подглядывал, то из окошка, то почти в упор, припадая к облезлым дворовым кустам — очень уж выпадал мальчуган из всего остального. "Может, тоже самоубийца? — покусывал губу Матвей Павлович — Только в потенции, не сейчас". Ему представлялось, если уж Лаврентий и был самоубийцей, то уж точно не в человеческом цикле. Сам Лаврентий, однако, не подавал никаких признаков собственного существования. Только таращился.
Матвей Павлович, однако, испытывал не самые простые переживания, глядя на Лаврентия, словно тот существовал где-то внутри самого себя, да и внутри Матвея Павловича заодно. Глядел-глядел он на мальчика то в окошко, то исподлобья. А потом Лавруша просто взял и трансформировался в его смерть. Тут уж Хмуровой развернулся, расцвел, с мальчиком стал запредельно ласков, словно безумный призрак. Днем крутился по дому, хлопотал, приговаривал. А вечерами, да и ночью, бывало, усаживал Лаврушу за стол, правда, воображаемый, но какая разница! Это давало ему прямо-таки сияние собственной монументальности. "Вот и смерть моя при мне! Не разгуливает где-нибудь" — умилялся. Лавруша отвечал ему, как умел, пустым взглядом, словно был в какой-то степени настоящим.
А однажды Хмуровой открыл дверь и увидел Лаврушу на пороге. "Вот и смерть пришла. Родная!" — засиял. Был он как по случаю отутюженный, все равно что на парад. Он вошел в комнату, уселся и достал два стакана. "Выпью со смертью своей за вечное!" — хохотнул. Лавруша, конечно, не пил, а только молча стоял и был, по сути, пустотой, хотя и смахнул хрустальную вазу. Матвей Павлович, с внезапно и сильно помутневшим от внутренней гармонии взглядом, утопал в самом себе, завершенном во всех смыслах. Как по команде, в комнату ввалился вернувшийся из своей командировки Серёжа, чуть ли не с землей на лице, и, зыркнув, захохотал: "Да вы, я вижу, скоро переродитесь в вечное!". "Угрюмая жизнь", — внезапно крякнул Матвей Павлович, опрокидывая стакан за стаканом, бормоча. По углам провалившейся в полумрак комнаты словно шуршали потусторонние крылья. "Угрюмая жизнь!", — хохотал Серёжа, приплясывая. Пол уплывал из-под ног, воздух превратился в нечто иное, мужички во дворе поругивались навсегда потерявшими смысл словами, а звезды на небе смешивались в очередную космическую бурю.
Угрюмая жизнь.



Дмитрий КУРИЛОВ



НОСТАЛЬГИЧЕСКОЕ
 
НА ДАЧЕ

Когда ты входишь в этот дом,
внимая голосам
чужих людей, живущих в нем,
играющим часам,

кровавым пляскам комаров,
кастрюлям на огне,
и дешевизне громких слов,
и яблоням в окне;

когда ты входишь в этот сад,
склоняющийся над,
вникая в музыку цикад
и в ранний листопад,

и в этот сумеречный грим
акации в саду,
ты этот мир, как древний Рим,
приветствуешь в бреду

и пьешь, как старое вино,
и дождь, и сад, и гром,
и в растворенное окно
порхаешь мотыльком.

Молчат часы. Ползет паук,
и тень его светла.
И дольше века длится… звук
разбитого стекла...



НОСТАЛЬГИЧЕСКОЕ

...а помнишь как бюль-бюль-оглы
нам пел свое курлы-курлы,
а рядом с ним кола бельды
влекущий нас в туды-суды

слыхали как цветут сады
видали как поют дрозды

эдита пьеха на стене
и магомаев на коне



*  *  *

ты пишешь мне что майские клещи
опаснее июньских скорпионов
что мир опять попал как кур во щи
в густой котел донских центурионов

в балете песен больше не поют
зато рисуют маслом в туалете
во вторчермете в полдник выдают
вакантные места в кордебалете

ты пишешь мне что долгая весна
обрыдла этой долгой долготою
что цепенеет сердце с бодуна
как заяц над последней запятою

я не отвечу даже не спрошу
что толку в этих будничных обидах
довольно что невольно я дышу
вдох-выдох
и еще вдох-выдох.



РЕКА

Я — очень длинная река.
Я к вам теку издалека,
То извиваясь, то резвясь,
То забываясь, то смеясь,
То водопадами струясь.
Я — ваша жизнь, я — ваша связь.

Я — полноводная река.
Во мне гуляют облака,
И звезды светятся во мне,
И раки топчутся на дне,
И рыбы в тишине ночной
Ныряют молча за Луной.

Я — очень древняя река.
Я к вам плыву изглубока,
Из сна, из сказки, из лубка,
И затонувшие века
Плывут со мной, живут со мной
Моею жизнью неземной.


Я помню все, я знаю всех,
И бабий плач, и детский смех,
И взмахи резкие пловца,
И холод в глотке мертвеца.
И кости старых кораблей
Покоятся в воде моей.

В моей воде, в моей крови
Смолкает музыка любви,
И каждый звук, и крик, и стон
Впадает в сон, безмолвный сон.

Плывут столетия во мне…
В моей крови… в моей волне…



 
 




Яндекс.Метрика
      © Вест-Консалтинг 2008-2022 г.