Литературные известия
Союз писателей XXI века
Издательство Евгения Степанова
«Вест-Консалтинг»
Подписаться  

Главная

Издатель

Редакционный совет

Общественный совет

Редакция

О газете

О нас пишут

Свежий номер

Гвозди номера

Архив номеров

Новости

Видео

Реклама

Авторы

Лауреаты

Книжная серия

Обсуждаем книгу

Распространение

Подписка

Реклама в газете «Литературные известия»

Магазин


       

Контактная информация:
Тел. 8 (495) 978 62 75
Сайт: www.litiz.ru
Главный редактор:
Е. В. Степанов




Гвозди номера № 02 (142), 2017 г.



Александр Орлов
"Разнозимье"



М.: "Вест-Консалтинг", 2017

В русской поэзии есть проторенные пути, пускаться по которым легко и приятно, хотя результат оказывается более чем обманчивым. Подлинные открытия лежат не на изученных тропах. Мне лично дороги те, кто способен расслышать в классическом хорале менее громкие голоса и сопоставить с ними собственное пение. К таковым принадлежит педагог, историк и поэт Александр Орлов.
Подобраться к постижению новой книги Александра Орлова не просто. Одну тему, единый эстетический образ, разбивающийся на вариации (как бывает часто в книге, а то и целом творческом наследии), вы найдете едва ли. В прежних сборниках я видел, скажем, осмысление последней войны или тему забытой родины — путешествия по русским городам, так или иначе, для Александра важным. Теперь встретил иное, музыкально многообразное, многочастное, сопоставимое с большой симфонией.
Однако первые стихотворения сразу воскресили голос Арсения Тарковского, Вчитайтесь:

Я мир делил на сферы, полусферы
И сердце, словно вечный духовник
Развязывали дерзкий мой язык,
И я не понимал пределов меры,
Со мной скандалил ветер временщик,
Крушивший парки, улицы и скверы…

Мне тут слышится диалог, скажем, со строками:

Мне опостылели слова, слова, слова,
Я больше не могу превозносить права
На речь разумную, когда всю ночь
                                   о крышу
В отрепьях, как вдова, колотится листва.
Оказывается, я просто плохо слышу
И неразборчива ночная речь вдовства.
Меж нами есть родство.
                        Меж нами нет родства…

Последнее высказывание применимо и к самим авторам — Александру Орлову и Арсению Тарковскому. Хотя мысль поэта Орлова идет не по дороге Тарковского, она свободно поднимается ввысь или опускается к земле в поисках истины как таковой. Ведь пути истины прокладываются иначе, чем дороги в безоблачное будущее.
Вот настоящая тропа поэта:

В беззвездный час, когда неразбериха
За мной, проворно, ходит по пятам,
Хозяйка ночи, улыбнувшись тихо,
Глядит настырно из оконных рам —

В домашнее тепло вползает морок,
В нем люди обессиленные спят,
И только мягкий свет внутри лампад
Напоминает, кто мне в мире дорог…

Даже когда поэт остается дома, тщится укрыться в теплом мирке, подремать у камелька, мир является за ним, требуя жертвы, аскезы, странствия. Тем же настойчивым ощущением невыбираемой трудной дороги (талант — уже выбор) пронизана лирика Тарковского, хотя бы в хрестоматийном:

Нас повело неведомо куда.
Пред нами расступались, как миражи,
Построенные чудом города,
Сама ложилась мята нам под ноги,
И птицам с нами было по дороге,
И рыбы подымались по реке,
И небо развернулось пред глазами...
Когда судьба по следу шла за нами,
Как сумасшедший с бритвою в руке.

Речь тут вроде бы об интимном, о свиданиях влюбленных, но по сути — все о той же тропе познания, куда увлекаются твари земные, но куда рвутся и разрушительные силы ("сумасшедший с бритвою в руке").
А так завершается короткое стихотворение Александра Орлова, которое я начал цитировать выше:

…И в этот миг из черноглазых ниш
Крадется перебежками, но ловко,
Кичливая, раскормленная мышь
И бьет по жизни серой мышеловка.

Жизнь человеческая подобна слабой жизни мышиной (так уравнивал всех живущих существ Андрей Платонов), и бездушный удар железа, ломающий спину, готов покарать каждого, кто слишком много слушает и слышит.
Но как я уже сказал, "Разнозимье" не сводима к перекличкам и отсылкам к одному автору или теме. Я не увидел в ней исключительную борьбу с роком или пытливое выявление исторических или семейных корней (хотя возникнут здесь темы языческих обрядов, деревенских преданий и суеверий). Ведь и само дыхание автора — так соблазнительно добавить — истинно русского (в космическом мироощущении) — по-былинному широко:

Я мечтал видеть землю живой,
                                   а не синей,
Выпивать залпом реки, моря, океаны,
Для тебя быть надеждой —
                        отважным Добрыней,
И не строить по осени зимние планы.

Итак, готовьтесь к чтению с незапланированными виражами. От русских реалий, от славянской вязи притаившихся в сельских избах и березовых рощах воспоминаний последует мостик к картинам европейским. Небольшое путешествие Александра Орлова в Бельгию и Нидерланды позволило сменить не только образный и лексический ряд, но и ритм, музыкальное движение стиха:

Природы неудачный финт,
Который день шторма, шторма.
Об волны бьется тегенвинд —
Такая вот у нас зима.

Разбушевались сквозняки,
Шатаясь гулко, наобум,
И крутит время ветряки,
Гааге холод — сват и кум.

Примерзли гавань и маяк,
Накрыты морем пирс и пляж,
Но холод не уйдет никак,
Его теплом не будоражь.

И, если сердцем ты не слаб,
Зайди на часик, на другой
В рыбацкий затемненный паб —
Он дух прогреет ледяной.
(Тегенвинд)

Так в начале XX века, устав от заумных перипетий символизма, литература открыла в простых впечатлениях (иногда на уровне туристической фотографии) новую правду. Мандельштам разглядывал Париж, Ахматова — Венецию, Гумилёв — африканскую экзотику. А в результате рождался акмеизм — будто в том веселом пабе, позволившем слишком высоко взлетевшим музам коснуться грубоватой земной поверхности. Конечно, обходились и без Африк. Акмеистическая простота рождается и на даче, среди грядок. Но как прекрасен иногда марш-бросок в иное культурное пространство, пусть это и поверхностный вояж с путеводителем. Ведь мы понимаем, что вылазку совершает не обыватель, не покорно ведомый бюргер, а все тот же поэт, не перестающий замечать и мыслить, но делающий это, в данном случае, по-иному. Бодрое, беззаботное, на первый взгляд, пение. Щедрое солнце над полем прославленных голландских тюльпанов, которые в России то ли попали, то ли скоро попадут под известные санкции (а сколько жизней эти цветочки сгубили во время знаменитой тюльпанной лихорадки, когда из средства наживы в одночасье стали средством разорения!).
И все-таки, как отыскать в поэтической книге смысловой центр, ядро, мораль? Почему — "Разнозимье", а не "Много-снежье"? Я знаю, как сложно дается окончательное формирование издания — и по собственному опыту, и из общения с Александром. Ведь в книгу докладываются не кирпичики, а музыкальные фразы, живые клетки. И в любом случае первая и последние фразы — самые важные. Тут уж, как ни крути, начало и конец путешествия заявляются зримо. Поэт обозначает границы своего труда во времени и перед Временем отчитывается (да простит нас читатель, потому что все же он не главный, и нужна его собственная добровольная аскеза — признать это). Одно из стихотворений стихотворного сборника "Разнозимье" в самом начале второй части "Снеговина" стилистически вновь отсылает к Тарковскому. Но одновременно нивелирует нюансы и излишние тонкости мозаик Арсения Александровича. Вначале первая же строка в дыхании ассоциируется с последним рывком стайера перед финишем:

Вдоль побережий вытянулись марши…

Действительно, даже путь одной книги, которую легко прочитать за пару часов (сколько нужно дней — пережить, впитать?) — путь "дальних бегов":

И не видны друг другу берега.
Пустилось время в дальние бега.
Мне кажется, что все мы стали старше,
Мне каждая секунда дорога.

Не мудрено, что столь скаредный на трату секунд мастер всегда найдет эпизоды, которые даже при самой напряженной работе мысли и чувства, покажутся ему халтурными:

Я часто предавался злым утехам,
Я верил взбудоражено в судьбу,
И прижимал пустой бокал ко лбу,
И заливался безучастным смехом,
Пока не объявил на смех табу.

Но что же у финальной черты, в момент, когда черновик, наконец, станет представленным вечности текстом?

Теперь я разгляжу и нежен иней,
И звезд январских необъятный слет,
И четкий импульс радиочастот,
И в мировой сети авиалиний,
Я прилетаю в наступивший год.

Можно сказать, что стихи, созданные на переломе новогодья (позволю себе небольшой неологизм), сакральны по определению. А если прибавить сюда смену часовых поясов, полет над притихшей землей, невидимые, но вездесущие радиосигналы, то завершение "Разнозимье" требует уже не просто внимательного чтения, а медитации. Ведь прилететь в наступивший год невозможно, движение времени сопутствует нам постоянно (во всяком случае, в пределах земной орбиты серьезной разницы в его течении не наблюдается). Но лирическое прозрение говорит иное: разница есть! Пока пишется книга, время замирает, физические законы не действуют. Поэт получает передышку, которая позволяет проделать духовный путь поверх физического и обрести (либо нет) истину. Но и обретение не абсолютно. Оно — до следующей книги, впечатления, душевного порыва, вектора движения.
Когда это произойдет? Обязан ли истинный поэт работать, как передовик производства? На мой взгляд, периоды молчания так же естественны для лирика, как наплывы вдохновения. Причем не из всяких плодотворных эпох складываются книги, к ним иной раз идешь годами. Что касается Александра Орлова, ответ я нахожу в строфах, найденных в условной "середине" сборника (тут, кстати, фонарь-ясновидец делит "ночь" поэтического экстаза на две равные половины):

Я знаю, что прибуду очень скоро,
Я к переменам сказочным привык.
Мне улыбнется хмурый снеговик,
И обнесет наветами падёра.

Снежинки будут учащенно злиться,
И, тень бросая по моим следам,
Горбун-фонарь со взором ясновидца
Разделит мою ночь напополам.

Деленье это не дано исправить,
И в тихих полукружьях темноты
Холодный свет, в котором я и ты,
Воды остаток превращает в наледь.

Падёра — в ряде диалектов (Новгороде и Пскове, у пермяков и в Сибири) — буря с вихрем, дождем, со снегом, зимнее ненастье. Сумма аномалий, так сказать. Наветы падёры — еще один эквивалент "сумасшедшего с бритвою в руке", но удерживаемого на расстоянии (обнести, окружить — еще не значит захватить). Ограда даже позволяет более явно отделить тьму от света, создавая библейски ясный контраст. Остаток воды (той самой облачной, надземной), вырвавшейся в процессе борьбы холода и тепла на свободу, становится наледью, на которой так нелегко дается каждый новый шаг. Впрочем, это шаг поэта, выбирающего собственный, а значит наиболее сложный путь.

Сергей БРЕЛЬ



 
 




Яндекс.Метрика
      © Вест-Консалтинг 2008-2022 г.