|
|
Контактная информация:
Тел. 8 (495) 978 62 75
Сайт: www.litiz.ru
Главный редактор:
Е. В. Степанов
|
Гвозди номера № 08 (136), 2016 г.
Софья РЭМ
Контуры лица
* * *
Пока взрастает под ногой, что было пусто —
Не прись от Пруста, дорогой, не прись от Пруста.
Что обещал тебе Марсель, что говорили
Его Париж, его Брюссель, его Марии?
Пусть грустен был и бледен Сван, но он направлен
На все, что пил, на все, чем пьян и чем отравлен
Ересиарх, владыка-автор самомирный,
Под сенью дедушек в плодах первопорфирных.
Ни дикобразов в кипах кущ, ни докоброзов,
И лишь боярышник цветущ и ныне розов.
Но ты летишь в Булонский лес, поэт поэтом,
Под мелодийный гладкий пресс, к чужим портретам.
Ты озираешь листопад — причуду грима
И вот заносишь ногу над, хоть надо б мимо.
Не суй ноги во свой капкан, ведь там не пусто,
Не прись от Пруста, бедный Сван,
Не прись от Пруста.
* * *
Когда весна, я ем одну сирень.
Пятерки и шестерки. Вот признанье:
Весной, как никогда, в груди моей
Сильно желанье загадать желанье.
Я обрываю улицы цветов,
Я мучаюсь желудком целый месяц,
Подарочный букет в вязанку дров
Я превращаю в лабиринтах лестниц.
И, как герой, уверен я и лих,
И мню среди сиреневого пира,
Что мир желаний сумрачных моих
Спасителен для сумрачного мира,
Что миссия живительна моя…
Вот и живлюсь мутантною сиренью,
И всякий раз загадываю я,
Чтоб Бог простил нам наше суеверье.
* * *
Предчувствуя уклон в религию красот,
Я вижу лишь стекло в изменчивости вод.
Когда смотрю в него, изящности грубя,
Мне грустно оттого, что я люблю себя.
Но в миг, когда я цвел улыбкой красоты,
Из зеркала озер мне улыбался — ты.
И, как в себе, в тебе жила искусства власть:
И Бог сам по себе, и атеизма страсть.
Хоть, светел и угрюм, не завещал Давид
Любить Платона ум и Дориана вид,
Ужель завет не нов, и в том лишь твой закон,
Что красотой богов ты Богом наделен?
Смотри же на меня, как в зеркало, смотри,
Два ангельских огня снаружи — не внутри.
Две статуи, что в шторм спасали города,
Что в совершенстве форм застыли навсегда.
Две фурии, что ждут, чтоб землю расколоть,
Что души продают за ангельскую плоть.
В смятеньи красоты, где все на свете зря,
Твое искусство — ты, мое искусство — я.
Не зная цену слов, ты знаешь цену книг,
Где атеизм богов, увидевших твой лик.
Я в зеркале его портретный блик ловлю.
Мне страшно оттого, что я тебя люблю.
* * *
Витают сны в мечтании вершин.
В окно сквозит мятежник кислородный.
Стоит мольберт, и на столе кувшин,
А рядом я, надменно-благородный.
И я смотрю, как движется узор.
Рисует хладнокровно краской потной
Еще не сумасшедший Сальвадор
Еще не гениальные полотна.
Писал портрет — а написал пейзаж.
Цвел кипарис — теперь кусты акаций.
И ты еще не знаешь, верный паж,
Что ты слуга реальности абстракций.
А мира нет. Хоть я не верю сам,
Что мира нет, но нет меня как мира.
Художник — просто содержатель тира,
Шарахнутый кометой по усам.
Но Сальвадор не слышит. Он затих,
Рука его рисует — он не знает.
Академично кисть его летает,
И ловит сны, и мир творит из них.
Не знает он (и весел оттого),
Что завтра, встав счастливым и небритым,
От одного лишь слова моего
Сойдет с ума и будет знаменитым.
* * *
Ференц Лист вышел на сцену,
Сел,
Заиграл.
Развесил уши по стенам,
Белел, как мел,
Зал,
Гудел,
Восклицал: "Неужто!"
В желании улететь,
А Лист все сидел,
Потому что,
Играя, надо сидеть.
Зал,
Как умел, —
Пышно, —
Краснел,
Розовел,
Чернел.
Финал.
Улететь не вышло.
Зал встал.
Ференц сидел.
Тут — будто бы выстрел –
Дернувшись головой,
Бросил цветы Листу.
Цветы были травой.
Лист побелел местами.
Кое-где покраснел.
Ноги его встали.
Разум его взлетел.
Трава не меняла цвета,
Будто смеясь над ним.
Зал трепетал.
Где-то
Запели гимн.
Вслушайся, иноземец,
Всякой земли турист:
Будь ты хоть трижды Ференц,
Все же в итоге — Лист.
Но не к цветам — мимо
Клонится голова…
Кто-то в припеве гимна
Крикнул, что лист — трава…
Зал улетал. Быть лестно
Гением и травой…
Так зеленел маэстро,
Стоя перед собой.
* * *
Сплошные цифры в мире, как в шпаргалке,
И вдоль дорог побитые олени,
А мы не скифы, но и не Петрарки
С очами одичанья возрождений.
С глазами одиноченья дороги,
С зеницами безволья искаженья,
С моргалами, бродящими убого,
И с зенками убогого броженья.
О мы, великолепье исчезаний
Тревожит набегающие миги…
О мир, что мрачен был и лучезарен
В подвластии писателю и книге!
Ты, отдавивший краешек комода,
Вместилище закладок книгопленных,
Ты сотни раз подвергся переводу
На языки встревоженных Вселенных.
Текут слова — созвездийные арки,
И в них олени, а на тех вериги.
А мы не скифы. Но и не Петрарки.
И мы не знаем диалекта книги.
* * *
Пристал ко мне: Посей Дон да посей.
Я Дон посею — что взойдет весною?
С той осени иссушенною хвоей
Я не смогу кормить своих гусей.
На чем я полечу, когда припрет?
А не взойдет? А если съем, сажая? –
Взойти — взойдет. — А после? — Зацветет,
И будет мед, как лет гусиной стаи,
Естественный. И чешуей пыльца
Его вспылит, на пальцах проступая,
Чертя в ладони контуры лица
Конца всех перьев, выпавших из стаи,
Конца всего процесса созреванья
Посеянного некогда плода.
Пожнешь ты море — выкрик мирозданья,
И будешь плыть, а не лететь туда.
ЗАВЕЩАНИЕ
В часы свободы в мире и в газете,
В века окаменелости воды
Нет ничего запретнее на свете,
Чем запрещать запретные плоды.
Гори огнем — но лучше олимпийским,
Сжигай свой мост — но строй под ним паром.
Поэта область — остров-сахалинская,
Она еще писателя притом.
И под водой ей не лежать, доколе
Ладья еще не слопала ферзя.
А что нельзя — на то не наша воля,
Чтоб запрещать, чего и так нельзя.
Земля не к месту, бренно и нелепо,
Валялась — довалялась до седин.
Весь мир — сугроб. Сугробы внемлют небу.
Там не сиди и будешь не сидим.
* * *
Человек! Человек ли? Что с тобой сделали?
Надо жалобу… срочно… Но что же?
У тебя обе руки — левые,
Ты ее подписать не сможешь.
Нужно, значит, встать, аккуратно, плавно,
Самому в РОВД. Но — Боже прости! –
У тебя оба глаза — правые,
Так дорогу не перейти.
Как ты, этакий синий, заявишься
Заявлять — мозги береги! —
Что прижизненно разлагаешься
На ухваты и кочерги?
Видно, с ног до головы в манне я,
И все в жизни моей прекрасно:
Воплощенье картин Босха гуманнее
Воплощенья картин Пикассо.
|
|