Литературные известия
Союз писателей XXI века
Издательство Евгения Степанова
«Вест-Консалтинг»
Подписаться  

Главная

Издатель

Редакционный совет

Общественный совет

Редакция

О газете

О нас пишут

Свежий номер

Гвозди номера

Архив номеров

Новости

Видео

Реклама

Авторы

Лауреаты

Книжная серия

Обсуждаем книгу

Распространение

Подписка

Реклама в газете «Литературные известия»

Магазин


       

Контактная информация:
Тел. 8 (495) 978 62 75
Сайт: www.litiz.ru
Главный редактор:
Е. В. Степанов




Гвозди номера № 03 (131), 2016 г.



Леонид СКЛЯДНЕВ
Рассказы

 

СВИДАНКА

Де-етство... Вот оно, детство – отсидка отца. Отец любил его, четырехлетнего, до безумия. И все было ладно в их жизни тогдашней – молодой фронтовик и при должности. Да вот же – какие-то взятки. Поначалу все были друзья. А в беде-то – ищи их свищи: "Ты – начальник у нас. Сам большой – сам смотри". И остался в Ивановой памяти вечер: свет лампы настольной струится, он сидит у отца на коленях. И отец прижимает его к выбритой, но все же немного колючей щеке, пахнущей бритвенным кремом. И все гладит Ивана отец и в макушку целует. Мать напротив сидит и молчит. И чует Иван своим детским наивным сердчишком, что что-то ломается в жизни. А что – он не может понять. И от неизвестности плачет и тычется носом в отца. И видит слезу, что ползет по пахнущей бритвенным кремом щеке, и замирает в томящем ожиданье беды: "Разве взрослые плачут?"
А отцу выпадает недобрая карта: дом казенный, дорога... Да все при чужом интересе. Завтра – суд. "Десять лет. Десять лет", – пробубнят приговор равнодушные судьи. И загремят по железу колеса, в мерзлый морок уральского зимнего леса этап унося.
Потянулись потом безотцовщины трудные годы. Это… Это каждый ведь может обидеть. С утра до ночи мать на работе. Ваня – с бабушкой или один. Вон когда уже отдан он был в одиночества ученье глухое.
Что еще он запомнил из далекого-дальнего детства? А как ездили-то на свиданку к отцу. Дымно-масляный запах вокзала. Суматоха. Орут. В сумасшедшем волнении Иван припадает к стеклу – уплывает вокзал, и навстречу лететь начинают леса и поля, и селенья, и названья чужих городов. Бескрайность России самой ошеломляет его и заражает навеки болезнию русскою странствий и навеки в странного человека обращает – в странника.
Сумрак гремящий ночного вагона. Не спится Ивану, он ворочается беспокойно на казенных сырых простынях. Мать садится к нему и тихонько поет:

Не надейся, рыбак, на погоду,
А надейся на парус тугой.
Не любуйся на гладкую воду –
Острый камень лежит под водой.
Мать родная тебя не обманет,
А обманет простор голубой.
Не надейся, рыбак, на погоду,
А надейся на парус тугой.

"Не надейся, рыбак, на погоду..." И запретная зона, вся разубранная инеем, облепившем колючку, как зловещая новогодняя елка, предстала Ивану. Колонна шагает в морозном парении под пристальным взглядом зрачков автоматных. Собаки, седые от инея, приседают и рвут поводки. Свиданка – чужой похудевший отец с посуровевшим горестным взглядом. Зеленые стены, навеки впитавшие едкую хлорку и годы, и годы тоски человечьей. В дежурке – солдаты в тулупах и запах ружейного масла. Запах смерти почти. Свиданка... И снова – слеза на отцовской щеке, и тяжелые сильные руки крепко-крепко прижимают Ивана к казенному синему "клифу" – на прощанье. И снова – громыханье ночного вагона. И снова Россия ему разлетелась навстречу всей ширью бескрайней – всей тоскою бездонной своей. А-а-а!.. "Не надейся, рыбак, на погоду..."
Он тогда еще, в детстве, задумал побег. Побег: то есть, по-живому резануть, разомкнуть теплые еще объятья, и, боль превозмогая, суму нищую в зубы и-и – тоскою простора упиться – ищи-свищи. В этом Иван мастер был. Странный человек – странник.



ПРИСКАЗКА К ЖИЗНИ

Звени, город Звенигород! Звени в измученной пропащей душе моей синим трепетом колокольчиков лесных, не виданных мною. Звени колоколами далекими той церкви – тайной и сказочной почти – открывшейся мне вдруг из-за черного леса на заснеженном холме, звени крепким крещенским снегом, звени изумрудом водочной посуды у ларька, речкою той звени и еще звени, не знаю, чем. Звени.
Много, много было в жизни моей городов таких: не городов – захолустий. И поныне где-то они цепенеют в забытьи между бредом и явью, между мигом и веком, между жизнью и смертью цепенеют они и хранят мою тогдашнюю боль и сладость, и горечь несчастных моих любовей.  Свистит электричками Болшево, слепо пялится в ночь тюремными окнами город Ковров, в синих сполохах ночи полярной страшным сном непробудным коченеет в заснеженной тундре город Когалым, провалился куда-то в преисподнюю далей заволжских между гор Жигулей город Жигулёвск, и звенит, звенит над ненаглядной речкою, звенит город Звенигород. А над Волгой широкой ждет меня не дождется Самара. И денно и нощно обивает пороги вокзала и – ждет не дождется.
Сам-мара… Что дымишь ты заводами смрадными, город Самара? Что пылишь Безымянкой своей, что "по фене" бубнишь ты, Самара? Что глядишься в осеннюю Волгу, Сам-мара?! А и томно тебе, а и тошно тебе – а и пьешь не напьешься ты, город Самара. Забываешь, да все не забудешься, город Самара.
Подрастают твои тополя. Время катится в бездну – к Последнему Краю.

Города, города — пересыльные пункты
Неприкаянной жизни,
Несчастной любви захолустья.

Сколько раз, как в омут головой, кидался я к вам, к несчастным моим любовям, и несся в поездах и ночных электричках, пустых и гремящих, по которым гуляли, врываясь на полном ходу сквозь разбитые окна, ветер да перегар, да лихие ребята – воронье. А хранил меня Бог – не зарезали все же меня и не бросили в ночь под откос те лихие ребята.
 И всю жизнь, с незапамятных памятных дней тех со мною – как сердца пропащего стук – стук колес.
А уж если нечаянно капнет пьянящего нектара капля на тлеющий уголь души, так и будто бы снова я еду куда-то в захолустье несчастной любви, в ста-арые те времена, где не новые – старые русские жили, и жил там приятель мой Ваня – несчастливый, но гордый такой человек, который – потом уже, по-осле – уехал куда-то с парикмахерами и всем прочим. Мой друг закадычный Иван, только месяц единый из запутанной жизни своей проживший, прожегший рядом с церковью тайною той на холме, во звенигородском достопамятном звоне, у полкана в гостях – у отставного, понятно, полкана – вместе с дочкой полкановой, девушкой Ниной – красной девицею и желанной. Только месяц единый – январь. И-и – уехал в Самару в ночное вытье одиночеств. А красная девица Нина вдруг наплевала на все и пошла-то давать всем налево-направо, а в  конце концов вышла замуж за цековского деятеля и зажила припеваючи.
 Вот и присказка вам, господа. Где же сказка? А и сказка не сказка, а, знаете, так – повестушка о всяческой боли. И, конечно, все это – про осень, про любовь, про пыланье багряное кленов московских, про то, как там дождь, леденящий и частый, торжествуя, вбегает в устроенный ветром бедлам, и несчастье монголом, принявшем в набеге участье, дань сбирает свою по моим одиноким углам. По моим ли, чужим – все равно, господа…

То есть, это – про жизни провал.



 
 




Яндекс.Метрика
      © Вест-Консалтинг 2008-2022 г.