Гвозди номера № 01 (129), 2016 г.

Я вишу на паутинке
целый день вниз головой.
В уши вставил по сурдинке,
чтоб не слышать жизни вой.

Жизни вой меня пугает,
я беспомощен и слаб,
кто ж меня не понимает,
тот кричит, что я — де КРАБ.

Краб, мол, хищник ненавистный,
убирайся в океан,
там на камень сядь зернистый
и пугай рыбешек клан.

Ах, за что такие речи
мне, висящему едва?
Взгляд поймайте человечий
мой доверчивый сперва.

Огорчен и неутешен,
говорю вам: я не краб!
Я на ниточке подвешен,
я, глядите, очень слаб.

Во дворе дрались собаки:
визги, лязги, море слез.
В стороне от этой драки
молодой стоял барбос.

Он глубокими очами
на собачий зрел позор
и высокими речами
выносил им приговор.

Наконец, одна собака
в передышке подошла
к нему с речью: "Что за врака
тебе в голову пришла?

Что бормочешь ты, несчастный?
Почему ты не поймешь,
что твой гневный лай напрасный
с толку сводит молодежь?

Цели есть. Они понятны
и сопливой детворе.
Подключайся к нашей ратной
увлекательной игре".

"Да, — собака отвечала, —
нынче ж буду среди вас".
А сама потом сбежала,
только ей сказали: ФАС.

Ох, смеялися над нею
молодежь и старики.
"Надо ей намылить шею", —
тявкнул маленький Кики.

Я проснулся нынче рано.
Что-то, чую, не в порядке.
В голове моей нирвана,
холодеют мои пятки.

Полежал минут пятнадцать.
За окном кричали дети.
Кто-то пробовал ругаться,
кто-то пер на драндулете.

Грохотал трамвай надрывно.
Холодильник заработал.
Шумно было непрерывно —
мир по фене своей ботал.

Я лежал как отщепенец.
Я лежал урод уродом.
Не выкидывал коленец
наравне с моим народом.

Стало мне, однако, страшно.
Отрываться неохота
от народной, бесшабашной
стройки до седьмого пота.

Выглянул в окно скорее
успокоиться на рожах.
И нырнул назад быстрее,
и воскликнул: "Боже! Боже!"

Что стряслось с моим народом?
Я же, кажется, не пьяный.
Каждый выглядел уродом
с головою обезьяны.

Я опять к окну нагнулся.
Точно так: все обезьяны.
Как же так я обманулся?
Сколько ж я валялся пьяным?

Ай-ай-ай! Однако это
не причина, чтоб не кушать.
Я наелся винегрета
и сел радио послушать.

Вздор какой!.. Визжат и стонут,
что такое в самом деле?
Происшествием я тронут.
Что там, в рубке, обалдели?

Я, конечно, понимаю,
как легко стать обезьяной.
Но никак не разделяю
этой перемены рьяной.

Нужно в рамках оставаться.
Нужно, знаете, стараться.
А иначе как же, братцы?
Как за мир не волноваться?

Ух, мохнатые какие!
Ух, как буркалами водят!
Галстуки висят на выях,
и в костюмах они ходят.

Неужели обманулся
я в последних, ить, надеждах?..
Но внезапно я проснулся
на кровати и в одеждах.

Фух, да это сон!.. Как славно!
Страхи были-то пустые!

И рукой МОХНАТОЙ плавно
я провел по ЖЕСТКОЙ вые…

Мимо пролетает муха.
За окном болтают люди.
Я одно большое ухо,
я лежу себе на блюде.

Я лежу себе недвижно.
В моей раковине мраки.
Я почти индийский Кришна,
только вот с нутром собаки.

Слышу, как сосед с работы
возвращается нетрезвый,
а навстречу обормоты,
его дети, скачут резво.

Слышу, как гудят машины,
как сосед, живущий сверху,
пишет на холстах картины,
в краски стряхивая перхоть.

Слышу, как собака лает,
как летают самолеты,
как сосед слюну глотает
и рисует бутерброды.
Слышу, как зовут ребенка,
как дрожит в конфорке пламень,
как упавшая гребенка
ударяется о камень.
А когда приходят сроки
ночи выступить на сцену,
слышу, как молчат пророки,
покоряясь жизни плену.

Как растет трава я слышу,
как НИЧТО уничтожает
то, от коего завишу
я и все, что звук рождает.

Хорошо там, где мы будем.
Хорошо убить все страсти.
Хорошо всем этим людям
не уметь сказать и здрасьте.

Я лежу себе недвижно.
В моей раковине мраки.
Я почти индийский Кришна,
только вот с нутром собаки.

Я стоял среди квартиры,
потеряв ориентиры.
Ночь стояла на дворе,
я был словно мышь в ведре.

За окном шел дождь уныло.
Мне, однако, нужно было
сделать три шага вперед,
где стоял большой комод.

Но я не был так уверен,
что мой ум на ТО нацелен,
вдруг там не комод, а стол,
вдруг я б не туда пошел.

Сомневаться стал во всем я.
Да и в свой попал ли дом я?
И кружилась голова
так, что я стоял едва.

И когда уже сомненья
навалились, как каменья,
вдруг блеснула за окном
молния, как в сне каком.

О, как сразу прояснилось
то, что прежде мраком крылось!
Вот комод, а вон стена,
вон гардины у окна.

Все разложено по полкам
в голове моей, все толком.
И подумал я, что так
правда побеждает мрак.

И хотел на этой ноте
ящик я открыть в комоде,
как раздался за окном
содрогнувший стены гром.

Замер я, и холод липкий
организм покрыл мой хлипкий.
И зловещий этот гром
долго помнился потом…

Родилась я среди мышек.
Мышкою считалась.
Но однажды из подмышек,
мне так показалось,

крылышки растут. И точно.
Что за наважденье?
Нужно выяснить мне срочно
смысл перерожденья.
Мышек спрашивать стеснялась
я о тайне этой.
Да к тому ж мне мир, казалось,
стал с угрюмой метой.

Все не нравилось у мышек
мне с того момента.
Я мечтала зреть детишек
с крыльями… И енто

было неосуществимо.
Но однажды в хмурый
день увидела, как мимо
пробегают куры.

О, как сердце мое прыгать
стало от волненья!
О, как крылышками двигать
начала я с пеньем!

Много мной с тех пор сменилось
изб, дворов и улиц.
И однажды мне открылось
знание всех куриц.

С той поры уже не смею
мышек презирать я.
Ведь летать я не умею,
все мы, значит, братья.

Видел я сегодня днем
в телевизоре такое:
всадник дразнит копием
лошадь, что стоит в покое.

Он сидит верхом на ней,
и рукав его засучен.
На конце копья репей
или сена клок прикручен.

Лакомый пучок крутя
перед мордой лошадиной,
он смеется, как дитя,
этой хитрости невинной.

Лошадь вздрогнула, пошла
за наживкой вожделенной
и слюною истекла,
глядя на пучок отменный.

Обманул скотину он
и рысцой бежать направил
за химерою на склон,
а потом в галоп направил.

И подумал я: ей-ей,
как судьба людей похожа
с участью скотины сей,
что в потугах изнеможет.

Но, однако, разум был
дан Адаму для того ли,
чтоб химерам он служил
по своей по доброй воле?..