|
|
Контактная информация:
Тел. 8 (495) 978 62 75
Сайт: www.litiz.ru
Главный редактор:
Е. В. Степанов
|
Гвозди номера № 24 (28), 2009 г.
ПОКА ЛЕТЯТ ОДУВАНЧИКИ...
Поэтический вечер в Болгарском культурном институте 13 ноября, и сверканье роскошной хрустальной люстры в зале, и молодая женщина с профилем египетской царицы читает стихи. Стихи откровенно, смело красивые — а значит, со своей эстетикой, с утонченной и
разработанной архитектоникой, под их своды можно войти, запрокинуть голову и забыться, как при созерцании богато прописанной фрески. Стихи открыто женские — без толики гендерной боязни или гендерной гордыни; их тепло, искренность, их тайная и явная наполненность полнокровным чувством — обезоруживают.
Передо мной книга молодого поэта, и я вновь прочитываю — повторяю — проживаю — слышу внутренним слухом те стихи, что звучали на вечере. И я забываю, что я литератор; я просто читатель и просто женщина, и мое сердце бьется в унисон с этой радостной и сияющей музыкой, за плечом которой — трагедия, смерть, боль, но отодвиньтесь, темные силы, ибо вам в лицо говорит, поет поэт:
...Вина мне, вина! Густого, терпкого, вливающего в жилы
Солнечный огонь и лунную романтику ночей!
Пусть продолжается безумство жизни,
Ведь я только что узнала тебя в лицо, Венгрия!
Верлибр — загадочная форма для русской поэзии. Именно потому, что исток верлибра — Восток, японское, корейское и китайское стихосложение; да еще вспомним древних, ведь, по сути, верлибром написаны и вавилонские мифы, и стихи пророков Ветхого Завета, — и знаменитое вступление Евангелия от Иоанна: "В начале было Слово..." — это натуральный, настоящий верлибр. Русская поэтическая традиция возлюбила рифму, но в двадцатом веке верлибр резко распахнул двери русского Парнаса. В нынешнем культурном мире
географическое поле верлибра — страны европейского Запада, ибо там укрепился и твердился
верлибр как данность, как необходимость существования поэзии, как ее акцент на абсолютную свободу высказывания.
Ирина Горюнова — поэт, не боящийся эксперимента. Она так грациозно гармонизует его,
что поиск и шаг в неизведанное внезапно становятся естественным, только ей присущим дыханием; прерогативой ее поэтического бытия.
Ирина пишет и в рифму, и рифма, "звонкая подруга", подвластна ей в полной мере:
Поет гобой,
И я с тобой
Прощаюсь вся в слезах...
Поет гобой
Про сон с тобой,
Про ночи в поездах...
Одно из покрывал тайны приоткрыто. Я нашла слово — вот оно: музыка. Ирина Горюнова — один из наиболее музыкальных, тонко и нежно звучащих поэтов своего поколения:
Я к тебе возвращаюсь, Сердика,
Луноликое сердце мое —
Сердце мира, что больше не сердится,
Что забыла я песни ее...
Эффект погружения, вот он! Солнце — сердце — сердолик — сиянье: и живопись, не только звукопись, живет и дышит в стихах Ирины, и все у нее не только
слышно, но и видно; она сама для себя снимает красочный, то щемяще-печальный, то неистово-радостный Фильм Своей Жизни — сама, без продюсера и камер, и здесь в ее стихах появляется верлибр, гибкий, радостный, то карнавально-безудержный, то шамански-магический, то рельефно-живописный:
В моей Вселенной под дождем бродят мокрые страусы, а в пустыне Сахара на каждом бархане расцветают подснежники.
(...)
Смотрю, как истомленные фламинго склоняют свои шеи в розовый пух крыльев...
Ирина — как всякий поэт, всякий художник — лелеет святое одиночество ("О святое мое одиночество, ты!" — вспомним Рильке...) и жаждет вырваться из его темных объятий навстречу другой, чужой душе, что через миг станет родной. Любой поэт любит петь любовь; и мало кто живет в созданном им любовном мире с такой грацией и умением переплавлять трагедию в радость — в реальную радость искусства, в будущую радость освобожденья от страдания, как это делает Ирина:
Мне дали силу, сказали: приворожи, ты можешь,
Неужели искушение всесильности не пленяет?
Я отвернулась и ушла — для меня нет выбора,
Если его голова не лежит на моей подушке —
Значит не судьба. Разве смогу
Быть настолько беспощадной к себе,
Чтобы ковать для любви чугунные цепи?
И, наконец, мегаметафора — книги, жизни, живой женщины: Египет.
Улыбка Хатшепсут — почти египетский рельеф, почти мифология, и впрямую — легенда, созданная на наших глазах. Ирина царственно стоит на сцене, у нее египетская черная челка, у нее тончайшего рисунка египетский профиль: любая актриса позавидовала бы чуду перевоплощенья. "Оглянись! — зовет художника история, — я прошла здесь когда-то, до тебя..." У Карла Брюллова есть картина — "Всепожирающее Время": люди, сплетаясь, крича, летят, падают в колодец вечности — цари и нищие, владыки и рабы, старики и дети, торговцы и поэты. Царица Хатшепсут встает навстречу нам из пожравшей Древний Египет и поколения
поколений после него бездны — и становится очень близкой, живой, возможно спутать ее с
девушкой на дождливом осеннем московском перекрестке — и в то же время ее не спутаешь
ни с кем, ибо она горда и прекрасна и СИЛЬНА и так просто не отдаст никому свою царственность и гордость — хрупкость, нежность смертного тела лишь подчеркивает необоримую силу бессмертного, усилием искусства возрожденного через тысячелетия духа. "Клянусь моим великим отцом Амоном Ра, / Что только ради тебя я воздвигала прекрасные храмы, / и Джесер Джесеру построен мной с мыслью о тебе..." Воскрешенная из небытия гордая царица — попытка и отождествления, и утешения (рука руке протянута через разъятые
пропасти времени), и противопоставления:
А я — всего лишь женщина, мечтающая улыбнуться тебе,
Когда рассветные лучи Ра озарят твое лицо...
Так соединяются русла времен. Так сплетаются руки, губы и души. Что сильнее: историческая ассоциация или живой натурный этюд? Последнее стихотворение книги, "Песнь Песней", — это диптих: прежде чем Хатшепсут улыбнется, мы увидим, как по нынешнему, сегодняшнему летнему ветру летит нежнейший пух одуванчиков. И это тоже развернутая, точно найденная метафора — так летит и улетает жизнь, так летит душа навстречу любимому, так летят — молча — никогда не сказанные — НЕСКАЗАННЫЕ — слова... "Бегу по полю, сбивая парашютики одуванчиков... / Отправляя в полет заклинания: одно, другое, третье... / Может быть, на этот раз, пока летят одуванчики, / Пока летят одуванчики — ты не уйдешь..."
И встающая вслед за тем в полный рост великая царица Хатшепсут не пугает нас кимвальным звоном, суровостью древнего позабытого гимна, владычностью своею: мы уже знаем, что в груди гордой Мааткары Хатшепсут Хенеметамон бьется полное невысказанной и несказанной любви женское сердце. Оно солнечное — ведь Ра уже восходит над древним горизонтом. Оно ждущее — ведь поэт, воспевая любовь, ушедшую, живущую или еще не рожденную, сакрально и вечно ждет ее.
|
|