Гвозди номера № 07 (123), 2015 г.

Как рубец морозной розной ночи,
полумесяц венчиком из стали,
раскачаем Слова колокольчик,
звонари помогут, коль устанем.

Звук печалью разорвет улыбку,
укорит набатом, вещим, вечным,
язычок в нем — серебристой рыбкой,
голос не похож на человечий,

очертаньем чаши полузыбкой,
с колокольни-звонницы на площадь
упадет, и в трещине-улыбке
ветер — хриплый голос прополощет.

Звонари помогут, коль устанем,
нескончаем Слова колокольчик…
Полумесяц-ободок из стали —
как венец морозной звездной ночи…

Голос твой шелковинкой-закладкой
в Книге Единой — о нас, в страницах,
там, где написано кратко и гладко
все, что о жизни нашей приснится.

Звездным вечером розно никнем
над чьим-то томом, мыслью непраздной,
читаем одну бесконечную Книгу,
думаем вечно, прочтя — о разном.

Перелетает страница-странница,
клад охраняет граница-закладочка,
к вечеру тень от страницы сгибается
черным крылом погубленной бабочки.
Наших имен письмена голубые
луч подчеркнет ненадежной дорожкой,
судьбы из книг выбираем любые —
надпись Творца, прочтя на обложке…

Из опасных глаз твоих, глаз сухих,
не напрасен взгляд, взгляд-огонь.
Три десятка букв твоей азбуки —
горсть, закинутая в ладонь.

Я из букв сплету веток-строчек жгут,
на две дали страницу деля.
Одна даль — твоя, там мой путь сожгут,
а вторая — ничья земля.

По ничьей земле каждый шаг твой скуп,
затихает, ахнув, молва.
В лунку, в шаг твой, след горсть закину букв,
чтобы славой росли слова.

Чтобы глаз сухих утихал огонь,
мой опасный друг, дальний гость…
Уходя с земли, разожму ладонь,
три десятка букв — твоя горсть.

Письмо зари прочесть я не успела,
оно осталось, как горящий очерк,
написанный в ночи летящим мелом,
когда неровен пишущего почерк.

Когда спешат строку, что с губ слетела,
заколдовать и заковать в границы,
чтобы лишить души, оставив тело,
уснувшее на белизне страницы.

Строку, что оживает ожерельем
горошин-букв — основой чьих-то четок —
хранящих свет лучей, тех, чье скрещенье
растет тенями будущих решеток…

Я не прочла небес твоих посланье,
угадывала лишь по многоточьям,
летящим в темноте, мечты, желанья,
что на земле сбываются воочью —

на белизне страницы… Время,
пред вечностью упавшее туманом,
остановилось… Мы идем за теми,
кто в глубь вошел, в купели Иордана —

здесь, где река вокруг туманной оси
свивается, где тянется олива
ветвями, где ступают по колосьям
строк, срезанных уже, по колким нивам…

Зари — прочесть я не успела письма,
но врезан в память очерк тот горящий —
нить горизонта, что строкой повисла,
удержанная вдруг мелком летящим…

Речью прерывистых строчек скольжу,
сколь же речей над обрывом? —
я про Машук шепотком расскажу
верностью смерти красивой.

Молнии клонятся нивой огня,
честные почести неба,
мертвый певец донимает меня
гоном оленей, где б не был.

Средь облаков, облачась до сих пор
в горные строки растений,
мертвый певец смотрит ветром в упор
в строки молитвы оленьей.

Бога убитых, Тройного, летуч,
луч снимет первую мерку,
отяжелит тень одеждою туч,
крепом скрепив, не померкнет.

Я шепотком про Машук расскажу,
тень над пятном Пятигорска,
внемля, кремнистую нить вывожу
строчкой непрочной, как горстка.

Обитаешь ты где-то вдали,
но к тебе летят журавли
над бумажным полем страницы,
задевая крылом границы.

Вьется тонкой строчки стезя,
но к тебе мне дойти нельзя,

потому что строка коротка —
но над ней растут облака,

над простором бумажных полей,
где рисую я журавлей.

Зарастают словами поля,
не услышать тебе журавля,

что поет в твоей тишине —
обо мне, обо мне, обо мне…

Лишь когда-нибудь эта страница
прилетит к тебе, как синица,

но — увидишь ты журавлей
над простором бумажных полей…

В сердце плеснет ли — твоя мне песенка,
луч ли стрелою пронзит тугою,
словно дорожку в сердце другое,
строю из слов воздушную лесенку.

Песенка ищет тропинки витые,
как на путях воздушных изломы,
там, где в лучах пастушьей соломы
светят глаза простодушно-святые,

как на иконе, увиденной в детстве,
там, где свет угадан за мглою,
луч ли пронзит тугою стрелою,
или песня плеснет мне в сердце,

только знаю, что кроме дома,
кроме стен, к судьбе равнодушных,
есть тропинки далей воздушных,
словно лествиц святых изломы…

День твой чужою улыбкой пронизан,
значит и мне — улыбнуться нынче,
чтобы капризной волной Моны Лизы
день сошел с полотна да Винчи.

Ясный твой вечер прошит чужою
песней, уколами слов по шелку,
праздно твоей овладевши душою —
чтоб моему рассказу умолкнуть,

чтобы овалом звука чужого
был черный шелк твоей жизни вышит,
чтобы к словам моим с неба ночного
стражник слов, осторожный, вышел.

День мой твоею улыбкою взвинчен,
сумрак — кольцом, жгутом анаконды,
чтобы с холщовой ткани да Винчи
ночь ускользнула бы Джиокондой.

Ветер на круги чужие стелется,
в круги пройдя неразрывные наши,
все же — Глагола усталого мельница
крыльями наших ангелов машет…