Гвозди номера № 05 (121), 2015 г.

Над баксанскими скалами рея,
над долиной Курму, Карала*
сыплет снег, усыпляя и грея,
и земля первозданно бела.

Снег, идешь ты откуда-то с выси,
ты так вольно и чисто летишь,
ты спокоен, как ясные мысли
старика, что пришел на ныгыш.**

Нас двоих осеняя собою,
что-то шепчешь ты там, в вышине…
Я сегодня любуюсь судьбою,
что любовь даровала и мне.

С той поры, как пути мы связали,
жизнь порой улыбалась и нам.
Не скажу, чтоб невзгод мы не знали:
мед и горечь — всегда пополам.

Ну так что ж! Кто на этой дороге
не цеплялся за камень порой?
Как и всем, нам знакомы тревоги,
и грозила нам зависть пургой.

Были молоды мы, но стерпели
все удары судьбы непростой.
По-над пропастью шли мы и пели,
твердый взгляд отвечал на пустой!

Жизнь глядит на нас с тихою лаской
по достоинству — так ты нежна.
Звезды с неба — исполненной сказкой —
для любимых срывали сполна.

Я же выбрал звезду, что сочилась
светом, словно водою — родник.
В ней твоя красота проявилась —
вот откуда твой свет к нам проник!

Я нарек ее именем милым,
укрепляя бесспорную связь.
Будь подругой небесным светилам
ты, что там, в небесах, родилась!

То в малине идем, то в крапиве,
а с пути не свернем все равно.
Если горе бушует в разливе,
остается терпенье одно.

Взгляд твой — счастье. Оно первозданно:
всякий раз — словно снова познал.
Счастье — смех моего мальчугана
или грусть, коль игрушку сломал.

Год от года любовь к тебе крепнет:
получает, кто больше отдаст.
Время чувства ни в жизнь не истреплет,
что ценнее любых из богатств.

Мы пятнадцать вершин одолели,
не хвалясь: мол, не гаснет очаг!
Наши ангелы тоже при деле —
восседают у нас на плечах.

Слева — черный насупленный ангел,
справа — белый, пречистый сидит.
Белый ангел — о, как же он плакал
от тебе нанесенных обид!

Я и сам провалиться под землю
от стыда и от муки готов,
если вздоху тяжелому внемлю,
где упрек различим и без слов.

Неужели дорогой окольной
предпочту я к тебе добрести,
поддаваясь опаске невольной
бури, ждущей на честном пути?

Нет! Отправлюсь дорогой прямою!
Пусть меня она плетью ожжет —
совладать ли той буре со мною,
если знаю: любимая ждет?!

Лик твой — свет для меня путеводный,
что мне ночи теснящая тьма?
Я с тобой и в неволе — свободный,
без тебя же и воля — тюрьма…

Время, сводишь ли с нами ты счеты?
Под уклон уже гонишь: бегом!
Юность — золото… только его ты
разменяло висков серебром.

Но, хоть градом исхлестан отменно,
не скажу: больше незачем жить.
Серебро, как мужчина, степенно,
что же золотом зря дорожить?

И Меджнун* не сравнится со мною —
так я сильно и нежно любил.

Пусть простился давно я с весною,
но любви моей пыл не остыл!

Быть случалось во власти обмана,
я сбивался подчас с колеи,
взор мой застили струи тумана,
но — снимали оковы свои.

Ты у зеркала грустно застыла:
время, время! Обузы не снять.
Не смиряясь с неправедным "было",
гребнем волосы чешешь опять.

Да, под старость, заботы итожа,
всяк грустит, быстротечность кляня…
На тебя наша дочка похожа,
ну а мальчики наши — в меня.

Мы пятнадцать морей переплыли,
продолжаем свой путь и сейчас.
У иных мы безумцами слыли,
но другие приветили нас.

О поляна Азау!* Я не помню
дня, когда бы тебя позабыл.
Черной полночи, яркому полдню
не затмить тебя, прочный мой тыл.

И таков же любви моей трепет —
ей владеть и служить мы вольны…
Больше солнца такого не встретить,
ни такой бесподобной луны!

Мы огромные волны стерпели,
что вздымались и рушились вниз,
но душою мы не обмелели,
равнодушию не поддались.

Достоянье мое — твои руки,
ничего драгоценнее нет.
Лишь они избавляют от муки
и спасают от тысячи бед.

И сегодня, считаю, уместно
благодарность воздать без затей
им, месящим без устали тесто,
им, кладущим в кроватки детей!

Нынче брови насупили горы —
брови-тучи, что сажи черней.
Льется дождь на родные просторы,
и они с каждым часом родней.

Я любуюсь дождем, и ты тоже
полюбила его с неких пор.
На него твои пряди похожи,
хоть явился он к нам из-за гор.

Пробирался он к скалам Баксана
по-над кручами, там, в вышине,
и теперь подает неустанно
весть о скорой и спорой весне.

На оттаявшем солнечном склоне
самый первый подснежник расцвел.

Утомленные, как от погони,
журавли возвратились в Терскол.*

А я снова подумал о том, как
год за годом, негаданно, вдруг
исчезают в тягучих потемках —
журавлями, что рвутся на юг!

Да, не будешь трубить ты победно
в спину году, летящему прочь.
Да, они исчезают бесследно…
Но — взгляни на подросшую дочь!

Вся долина — сплошное цветенье.
Над Курму разливается свет…
Словно оберег, стихотворенье
я дарю тебе ныне — от бед!

Я искал тебя долго по свету.
"Где, — гадал я, — в какой из сторон?.."
Но пришла ты, опутала сетью —
и я словно бы снова рожден!

Признаюсь в своем счастье прилюдно
и по праву могу повторять:
в этом мире любовь найти трудно,
но труднее — найдя, не терять!..

Водопады волос твоих — чудо!
Ранит сердце твой солнечный лик…
Гошаях!* Но скажи мне, откуда
в этот стих Черный камень проник?

Из веками сокрытого века
долетел до нас грустный упрек:
"Нет несчастней того человека,
кто любви своей не уберег.

Каншаубий** мой в дальние страны
ускакал — я невзвидела дня.
Мои слезы и камню, что раны,
а душа не покинет меня…"

Из пятнадцати стихотворений
я дарю тебе ныне венок.
Моя жизнь — это добрый мой гений;
повстречаться с тобою я смог.

Как бы дальше судьба ни сложилась,
для меня несомненно одно:
та любовь, что во мне зародилась,
и в столетьях не канет на дно.

Пусть успею сгореть и истлеть я,
но любовь не уйдет на погост —
будет жить она тысячелетья,
словно свет давно умерших звезд.